(1971)

Я давно уже отказался от того, чтобы определять политически левых и правых. Нельзя ведь не видеть того, что правые и левые в этом столетии поменялись своими политическими местами, во всяком случае в Европе. Всё, что сто лет назад было левым — республика, демократия, разделение властей, права человека, толерантность, свобода печати, свобода предпринимательства, свободная торговля — сегодня является правым. Что тогда было правым — неограниченная единоличная власть, дисциплина, цензура, государственная экономика, закрытые границы — сегодня это левое. Многие поэтому пробовали соответственно переклеить этикетки «правые» и «левые», однако им это не удалось. Коммунисты всё ещё левые, консерваторы правые — даже если нынешние консерваторы были либералами вчерашнего дня, а коммунисты поставили нового царя. И ведь это где–то соответствует истине.

Ты значишь то, чтО ты на самом деле.

Надень парик с мильонами кудрей,

Стань на ходули, но в душе своей

Ты будешь всё таким, каков ты в самом деле.[52]

Левые остаются узнаваемыми левыми, правые — правыми, даже если они поменяются своими политическими местами — и в том числе если они между собой борются самым дичайшим образом, к чему, впрочем, левые склонны более, чем правые.

Долгое время я верил, что можно различить левых и правых если уже не политически, то всё же популярно–философским способом: левые одинаково оптимистичны, правые одинаково пессимистичны. Во скольких только разговорах я не поучал: «Предмет веры левых гласит: человек по своей природе хорош. Правый — это тот, кто вместо этого верит в первородный грех — или скажем так: в человеческое несовершенство. Левые от перемен ждут скорее улучшений, правые — скорее худшего. Левые — это прогресс, от правых слышится: придерживайтесь старого и верного!»

Звучит всё же убедительно, не правда ли? Однако в последнее время и это отличие кажется более не соответствующим действительности. Левые сегодня — это не только лишь красные, но столь же часто это «зелёные»: цивилизационный пессимизм, страх перед прогрессом, «назад к природе» — и это тоже сегодня левые, вовсе не правые. Люди, которые проводят демонстрации против атомных электростанций, против новых автобанов и новых аэропортов — то есть против технического прогресса — это совсем отчётливо преимущественно левые, а у левой интеллигенции сегодня в моде образ человека, который рисует всё в столь чёрных красках, по сравнению с которым самое мрачное учение о первородном грехе будет действовать как самый отъявленный оптимизм: человек — это не только скопище недостатков, но и ошибочная конструкция, человечество — это рак кожи земного шара, и лучшим выходом было бы уничтожение не только самих себя, но и всей жизни. Повсюду среди левых не слышно более, как вчера, единогласного «Вперёд!», но напротив, столь же громкое, почти что ещё более громкое безнадёжное «Назад! Назад! Бога ради, назад!» Раньше это назвали бы реакцией. Однако это всё ещё узнаваемые те же самые левые, кто сегодня взывает «Назад».

Что же тогда определяет их как левых — а правых как правых? Просто ли это разница в темпераментах? Являются ли левые типами, которые охотно приходят в негодование — а правые это прирождённые флегматики? Глядя на общую картину, иногда это так может казаться; однако в частностях и это различие разрушается.

Поэтому попробуем теперь исходить от другой отправной точки: откуда же собственно происходят определения «правые» и «левые»? Я часто читал — пожалуй, один переписывает у другого — что они произошли от того, что во французской палате парламента времён Луи Филиппа республиканцы сидели слева от президента, а монархисты справа, однако это меня никогда не убеждало. Кого ещё интересует порядок рассаживания в парламенте французского буржуазного королевства? Следует думать, что гораздо скорее на общее сознание могли бы повлиять революционные парламенты 1789–1794 гг, в том числе за пределами Франции, однако там не было правых и левых, а был верх и низ, «гора» и «равнина», или, полемически именуя, «болото». Это не те термины, которые укоренились.

Сегодня «левые» и «правые» являются определениями, которые во всём мире понимает каждый, хотя никто не может дать им определение. Я не могу подкрепить доказательствами, однако я полагаю, что это основано не на каком–то случайном порядке рассаживания в парламенте в отдельной стране и в отдельную, относительно малоинтересную эпоху, но должно иметь элементарную основу, и такая основа ведь лежит собственно в руке, точнее: в руках.

Как известно, у человека две руки, правая и левая, и эти две руки различаются: правая рука рабочая, она нужна для писания, еды, хватания, также для ударов, короче говоря, для всего, что требует активности, силы и сноровки. Это рука для практики. Левая рука — это так сказать лишь теоретическая рука, менее занятая и менее умелая, и если человек её теряет, то это меньшее несчастье. Однако совершенно лишней она тоже не является; в случае нужды она может и должна заменить правую, и прежде всего она нужна, снова и снова, для контрудержания.

Если представить себе это, то не станет ли всё сразу ясным? Например, то, что правые почти во всех странах находятся у власти чаще и дольше, чем левые? Что настоящей родиной левых является оппозиция, а их (полезная) функция — это возражение? В том числе и непонятная безуспешность — «неуклюжесть [53]" — что, как известно из опыта, присуще всей левой политике, неожиданно объясняется. Даже о произведении Гельмута Шельски «Работу делают другие» можно было бы подумать, что название этой его известной книги направлено против левой интеллигенции. Практическую работу ведь обычно делает правая рука.

Только естественно, не следует забывать того, что существуют также и левши.

(1980)

В разговоре о книге Рудольфа Аугштайна «Прусский Фридрих и немцы» (весьма критическом новом рассуждении о Фридрихе Великом и его влиянии на немецкую историческую легенду) я упрекнул автора в том, что он своей справедливой критикой в отношении исторического последействия короля, по моему мнению, иногда несправедливо умаляет фигуру его самого. «В конце концов», — как примерно сказал я, — «Фридрих был очень великим человеком, примерно того же ранга, что Наполеон, или Бисмарк, или Ленин».

«Вовсе он не был таким», — ответил Аугштайн, — «Наполеон, Бисмарк и Ленин двигали историю вперёд, а Фридрих — нет. Они были сознательными исполнителями тогдашних требований времени, они устраняли отжившее и создавали новое, передовое. Фридрих увеличил свое государство, но это и всё, что он сделал». Таков смысл сказанного Аугштайном.

Тогда мы не смогли углубить спор. Однако я полагаю, что мы затронули очень интересную тему, о которой многое можно сказать. В чём состоит величие исторических личностей? Действительно ли только лишь в их историческом воздействии? И как мы измеряем это воздействие?

«Герои и почитание героев» — как известно, так называется небольшая книга Карлейля, который также ведь написал знаменитую биографию Фридриха Великого. Она выражает истинный дух 19‑го столетия, романтический, донаучный. «Историю делают люди», говорили тогда. Сегодня это, пожалуй, никто больше не сказал бы.

Наше историческое сознание полностью изменилось. Сегодня мы вообще не верим, что история делается. История происходит. В нашем нынешнем представлении она является движением огромных, обезличенных общественных сил, на которые мы, хотя они и действуют через посредство людей и выражаются в человеческих стремлениях и поступках, в принципе можем повлиять столь же мало, как и на силы природы. Вместо этого мы пытаемся за их действиями распознать закономерности, подобно тому, как естественные науки — с сенсационным и зловещим успехом — узнают законы природы и пытаются их расшифровать. Исследование истории сегодня, сознательно ли, неосознанно ли, приближается к естественным наукам; можно сказать, что оно пытается превратиться из гуманистической науки в науку точную.