Каковы были причины, которые в конце концов сыграли решающую роль? Разумеется, не внутренняя убеждённость и одобрение. Не было никого, кто рассматривал бы мирный договор как справедливый, почётно приемлемый или даже только лишь реально выполнимый. Некоторые из причин, которые приводились для обоснования подписания, были слабыми отговорками — необходимость предотвратить «самое скверное», опасность коммунистического или сепаратистского путча в случае возобновления военных действий или оккупации. Более серьёзным был естественный страх перед возобновлением войны — тот же самый страх, который в странах союзников стал бы заметным, если бы немцы отклонили подписание ультиматума. Однако они проявили его первыми.

Решающими были два аргумента. Первым, сформулированным по просьбе рейхспрезидента генералом Грёнером от имени руководства войсками, был чисто военный расчёт: отклонение подписания означает возобновление войны; война теперь не может быть выиграна; и поэтому её нельзя вести, и поэтому следует подписать договор. Второй аргумент был сформулирован министром финансов рейха следующим образом: «Кто из нас отказался бы подписать, когда его сковали по рукам и ногам, приставили к груди револьвер и в таком положении требуют от него подписи, в случае же отказа его в сорок восемь часов отправят на луну? Под принуждением нет бесчестья».

Оба этих решающих аргумента имели важную оборотную сторону. Если рассмотреть их так сказать в зеркале, то во–первых они свидетельствуют о том, что немцы не рассматривали своё вынужденное подписание как действительно законное, и во–вторых, что они оставляли за собой право возобновить войну, как только её можно будет выиграть. То, что обе этих тайные оговорки не смогут оставаться скрытыми и то, что они смогут отравить отношения Германии с державами–победительницами гораздо глубже, нежели это сделал бы открытый и почётный отказ от подписания, осталось незамеченным. Равным образом не было замечено, что подписание — всё равно, с какими тайными оговорками оно было достигнуто — должно было разделить нацию и дискредитировать республику.

Уходивший рейхсканцлер, Филипп Шайдеманн, сделал патетическое, но верное предсказание: «Рука, подписавшая этот договор, должна отсохнуть». Именно это и произошло. Веймарская республика начала засыхать с того момента, в который она подписала свой собственный бойкот. Несмотря на частичный подъём во второй половине двадцатых годов, с этого момента она оставалась в течение всей своей короткой жизни кандидатом на политическую смерть: олицетворение малодушного самоуничижения для своего собственного народа, двусмысленная политика смягчения и фальши для союзников. Ни вновь пробудившийся германский патриотизм, ни проснувшееся раскаяние союзников не нуждались в Веймарской республике. Оба этих фактора в трагической связке действовали в тридцатые годы на пользу Гитлеру.

Сегодня Версальский договор принадлежит истории. Какие уроки можно извлечь из этой главы прошлого? Для нашей непосредственной ситуации очень мало. Сегодняшняя Европа отличается от Европы 1919 года вплоть до неузнаваемости. Пока Восточная Европа находится под русским, а Западная Европа — под американским владычеством, проблема, которую не смог разрешить Версаль, не стоит вообще — а именно проблема, как можно предотвратить то, что в организованной по национальному принципу Европе в ней будет владычествовать её самая большая нация. Даже в случае отвода русских и американских сил из Европы («disengagement» [36]) она не возникнет ещё раз в форме 1919 года, и именно потому, что Франция и Германия сегодня больше не рассматриваются как неизбежные противники. Мысль о том, что они в таком случае могут совместно вести Европу, даже придать её своего рода единство, не является более утопической.

Совершенно уже не говоря о революции, которая произошла с 1919 года в отношениях между Францией и Германией, европейский национализм сегодня нельзя больше сравнивать с тогдашними временами. Евангелие Вильсона, которое столь мощно подействовало в Азии и в Африке, несколько поблекло в Европе. Возможно, что новые принципы, в соответствии с которыми старый континент однажды попробует реорганизоваться — если он получит для этого шанс — пока еще находятся в зачаточном состоянии и их сложно различить. Однако одно ясно уже сейчас: это не будут более принципы 1918–1919 гг.

Всеобщий урок, который дала нам история Версальского договора — всем нам, англичанам, американцам, французам и немцам — это повод задуматься и скромность; почти что следовало бы употребить старомодное и выспреннее слово «смирение». Это не является той страницей истории, какой гордятся; никто из участников, с обеих сторон, не вышел из неё со славой. У всех были свои оправдания, однако все оказались несостоятельными — будь это недостаток мудрости, будь это недостаток мужества. Сумасбродство союзников и слабость немцев соединились, чтобы породить скверный, отравленный мир.

Последняя мысль, более умозрительной природы, однако по этой причине тем более интересная: сумасбродства и слабости было достаточно, но принесли ли бы даже мудрость и мужество добрый, длительный мир в ситуации и в атмосфере 1919 года? Можно в этом усомниться. Возможно, что Парижская мирная конференция 1919 года с самого начала предприняла нечто невозможное. Возможно, что время, когда мирная конференция могла одним ударом покончить со всеми беспорядками и с хаосом всеобщей войны, в 1919 году уже безвозвратно прошло. В настоящее время кажется, что оно отошло в прошлое ещё дальше.

Праздничные мирные конгрессы и всеобъемлющие мирные договоры — это не вечные феномены истории. Ни античная, ни средневековая история не знает о них; столь же мало знает о них современная история Азии и Америки. Они принадлежат к определённому периоду европейской истории и общественной эпохи — эпохи, которая началась в 17 веке и возможно в начале 20 века подошла к концу.

Это была эпоха международного, одинаково дифференцированного и одинаково мыслящего, стремившегося к самосохранению аристократического общества — политической цивилизации, которая больше не является нашей. Такие произведения мирных договоров не вписываются во времена перманентных революций, приводящих в замешательство перемен и метафизической неопределённости. Возможно, что они также не вписываются во времена демократии. Версальский договор был не только наихудшим из важных мирных договоров; возможно, что он был и последним. Во всяком случае, после Второй мировой войны не последовало более никакого мирного договора — и всё же мир в Европе длится теперь уже дольше, чем после Первой мировой; пожалуй потому, что он, вопреки Вильсону, снова основывается на подлинном равновесии сил.

(1983)

Если мы хотим понять, как Гитлеру в 1933 году удалось прийти к власти, то нам следует вернуться в 1918–1919 гг. Хотя и правда то, что назначение Гитлера рейхсканцлером 30 января 1933 года в конечном итоге было вызвано дворцовыми интригами, и что даже верно то, что исход этой дворцовой интриги почти до последнего момента казался сомнительным, однако было бы очень поверхностным искать всё объяснение в интригах последних недель и месяцев до 30 января. Нам следует тотчас же задать следующий вопрос: как же могло дело зайти настолько далеко? Где же были во время кризиса 1932–1933 гг. конституция, рейхстаг, партии? Как могло случиться, что они уже не играли вовсе никакой роли? Потому что демократическая республика уже умерла. Речь шла ещё только о её наследии. От чего она умерла? Была ли она вообще жизнеспособной? Это вопросы, которые следует поставить, если мы хотим понять, как стал возможным захват власти Гитлером.

Здесь мы с самого начала наталкиваемся на основополагающую разницу между Веймарской республикой и Федеративной республикой, которую непременно следует не упускать из вида, если мы ставим вопрос, получил ли бы новый Гитлер Федеративную республику столь же легко, как Гитлер получил Веймарскую республику. Веймарскую республику называли республикой без республиканцев. Это преувеличение. Республиканцы уже были; но они были только лишь среди умеренных левых. Радикальные, коммунистические левые желали совершенно другой республики. А перевешивало то, что все правые, даже умеренные правые, в основном всё ещё желали монархии. Однако это с самого начала лишало Веймарскую республику возможности нормальной смены правительства, ведь всё же лишь это означает истинную жизнь парламентской республики.