Но что такое прогресс? Где он происходит? Ни в коем случае не в прекрасной заранее предопределённой гармонии во всех областях жизни. Вера в это была ошибкой оптимистов прогресса сто лет тому назад. Если бы это было так! В действительности однако у прогресса есть совершенно определённое место. Он прежде всего — прогресс науки, точнее — прогресс теоретического господства над природой. Здесь корни всего движения, в которое вовлечена наша жизнь уже сто или двести лет, сначала совершенно приятного, однако мало–помалу довольно головокружительного движения, которое всё больше ускоряется. Только это движение вперёд естествознания со словом «прогресс» разумеется ещё недостаточно ассоциируется. О движении «шагом» давно уже больше нет речи, и говорить о галопе было бы анахронизмом. И время, в котором наука двигалась вперёд в темпе гоночного автомобиля, давно уже лежит позади. Сегодня мы сидим в ракете.

Проблематика прогресса (несмотря ни на что, останемся со старым добрым словом) лежит как раз в том, что другие области жизни не поддерживают зловещий темп развития науки, возможно, не могут поддерживать. А именно, темп от области к области становится медленнее. Техника уже отстаёт в некоторой степени от науки, однако терпимо идёт вместе с ней. Экономика, задыхаясь и тяжело дыша, скачет за техникой туда же, находясь всё же в опасности, что её оставят на обочине. Однако общество уже отстало. Его отставание от сегодня возможного и необходимого — а завтра возможно уже устаревшего, кажется порой почти безнадёжным. Политика же и вовсе — но не будем говорить об этом. А искусства явно находятся в состоянии поражения и пронзительного разрушения.

Координация прогресса, выдерживание в других областях жизни темпа, который предлагает наука — это первая из нерешённых задач, которые нам ставит прогресс. Это чертовски тяжёлая задача. Однако одновременно неизбежная, потому что если мы её не осилим, то прогресс науки, который нельзя остановить, уничтожит нашу цивилизацию. Атомная бомба и война — самый убедительный пример. Однако противозачаточные таблетки и мораль, автоматизация и свободное время ставят не менее сложные проблемы. Во многих областях мы должны теперь думать очень быстро и очень точно, изменять взгляды, да притом без возможности привлечения в помощь нашего исторического опыта.

Потому что это было ошибкой презиравших прогресс в 1920 году, то, что они верили в возможность отвергать прогресс, поскольку его существование не обнаруживается в известной истории. Этого действительно нет или практически нет. Возможно также, что очень медленный, временами прерывавшийся катастрофами прогресс человеческого покорения природы исторически доказуем. Однако свидетельство почти ни о чём не говорит, поскольку в последнее столетие, и в особенности в течение жизни трёх живущих поколений темп в действительности настолько фантастически ускорился, что весь исторический опыт стал бесполезным, а вся известная история превратилась в предысторию. В нашем положении из исторического опыта просто больше ничего нельзя взять, а исторические знания сегодня скорее недостаток, нежели снаряжение для покорения современности. Он постоянно уводит к ложным аналогиям, ложным выводам и отсюда к ложным поступкам. Почти что можно сказать, что это ложные знания.

Министр по делам культов недолговечной Мюнхенской Советской Республики в 1919 году, вскоре после этого столь отвратительно убитый Густав Ландауэр, первым и почти что единственным мероприятием своего ведомства запретил любые уроки истории в баварских школах. Тогда над этим смеялись. Сегодня это уже видится вовсе не настолько смехотворным, а завтра это возможно будет выглядеть пророчески. Впрочем, нечто подобное историческому опыту действительно также для индивидуального жизненного опыта. Очень часто сегодня это уже ложный опыт; большинство из того, что мы, старики, выучили в нашей юности, более не соответствует действительности. И можно предвидеть время, когда старики вместе с молодёжью должны будут ходить в школу.

Это всё звучит в некоторой степени обескураживающее. Я мог бы далее продолжать с перечислением трудностей, например, указав в качестве примера на совершенно новые болезни цивилизации, неврозы и дистонии, который Александр Мичерлих экспериментально диагностировал как болезни приспосабливания к прогрессу. Условия жизни отдельного человека подверглись столь быстрым изменениям, что его организм их просто не выдерживает. Но нет смысла видеть всё в чёрном цвете. Задачи приспосабливания и осмысления, с которыми нам противостоит прогресс, новы и ужасно трудны. Однако поскольку мы должны решить их, учитывая возможность смертной казни, нет смысла оценивать вероятность, что возможно мы не сможем их решить. Тут дело такое: нам следует, так что мы можем. Или, если позволите мне процитировать немецкого классика Фридриха Хёлдерлина: «Но там, где есть опасность, вырастает спасение». «Спасение»: мне представляется, что это должен быть дух точной науки. Как раз дух, который привёл в движение всю лавину прогресса. Если мы выдерживаем прогресс, хотим устоять в борьбе с ним, то тогда нам следует этот дух, который его развязал, призвать на помощь также в тех областях жизни, в которых он до того не вступил в свои права, дух бесстрастной рассудочности и любви к истине. Впрочем, это также и дух скепсиса и осторожности. Осторожность в особенности по отношению к ослепительным идеям, которым он не доверяет, пока они не проверены экспериментально, и по отношению к предубеждению и к так называемому здравому смыслу, которому он вообще не доверяет искать пути.

В науке ничего не происходит с насилием. И столь же мало помогают здесь гнев и сентиментальность, тщеславие и торжественность — менее всего. Если политика, мораль, культура, воспитание не отстают от науки, если они хотят справиться с миром, который они заново определяют, то тогда они должны перенять у науки лучшее. Я верю, что видны некоторые обнадёживающие знаки того, что они намереваются это делать, причём всё ещё стоит вопрос, будут ли они на этом пути продвигаться достаточно быстро. Возможно, что самый обнадёживающий знак этого, как ни комично это звучит — само распространение точной науки. Ещё сто лет назад научное мышление казалось привилегией небольшой образованной прослойки в нескольких прогрессивных странах. Сегодня формулы математиков и физиков стали своего рода скрытым языком человечества. Они не понимаются различно у желтых, чёрных, коричневых и белых, и одинаково безусловно, как само собой разумеющееся, признаются и коммунистами, и капиталистами.

Однако в этих формулах и в мыслительных процессах, которые за ними стоят, находится, как мне представляется, невероятное средство воспитания. До сих пор мы знали только, что они обеспечивают людям господство над природой. Возможно, однако, что это позволяет надеяться, что они могли бы помочь людям в нечто другом, а именно: в достижении господства над самим собой. Это был бы ответ на наши проблемы и возможно перспектива нового цельного мира, цельного мира прогресса. Другого ответа для нас больше нет.

(1969)

«Будущее теперь также не то, чем оно было прежде» — я не знаю, кому принадлежит высказывание, однако это верные слова. Ничто не изменилось в последние десять лет столь радикально, даже именно встало с ног на голову, как наши представления о будущем. Они в последнее время меняются как мода.

В 1967 году в Америке вышла книга с многообещающим названием «Вы это будете переживать» с почти что ещё более многообещающим подзаголовком «Предсказания науки до 2000 года». В ней нам к концу столетия обещали своего рода рай на Земле — допустим, слегка искусственный, слегка зловещий, у многих людей даже несколько вызывающий страх рай. Национальный доход увеличится в пятьдесят раз, массовое общество потребления нынешних самых богатых стран станет нормой среднего сословия человечества, а самые прогрессивные страны войдут в стадию постиндустриального общества, в которой большинство людей будут заняты только лишь тем, чтобы заботиться о своём развлечении — а не заботиться о своём пропитании, как это происходит ещё сегодня.