– Разумеется, я хочу увидеть своего сына, – ответила она.

Он подошел к горящему светильнику и, не поднимая на нее глаз, поднес к нему руки, чтобы согреться. Ему хотелось бросить ей упрек в том, что она собирается покинуть Лондон, – что она собирается покинуть его, – но он не имел на это права.

Что может быть глупее, если мужчина любит ту, для которой любовь его нежеланна?

– Тогда чего же вы хотите от меня? – бросил он, понимая, как холодно и раздраженно это прозвучало. Что ж, ради Святого Креста, именно так он себя и чувствовал сейчас. Она уходила из-под его защиты, чтобы оказаться вне его досягаемости, и ему оставалось лишь негодовать. Ведь он всего лишь смертный.

– Приехав к Эдит, я должна в полной мере продемонстрировать свою силу и власть, – сказала она, – и от вас мне нужно подтверждение того, что вы сумеете обойтись здесь без моего личного войска. Это правда, что датчане сейчас вернулись в свой лагерь в Бенфлите? Лондон теперь в безопасности?

Он колебался. Велико было искушение солгать ей. Он мог бы убедить Эмму, что ее нормандские солдаты необходимы ему и что она навлечет на город беду, если покинет его стены. Но между ними существовало доверие, которое нельзя было подорвать ложью, даже если это означало, что он своими руками отсылает ее от себя.

– Мы с моими людьми тенью проследовали за датчанами до Бенфлита, – сказал он. – Я полагаю, что они останутся в этом лагере на все Святки.

– А потом?

Он пожал плечами:

– Им необходимо будет пополнить запасы провизии, но не думаю, что они пойдут к Лондону. Нам удалось убедить их, что они попусту теряют время, пытаясь прорваться через нашу оборону. Они пытались пускаться на хитрости, но получили отпор. Их попытки поджечь наши корабли на Темзе успехом не увенчались, а их последние усилия выманить нас из города, чтобы устроить открытое сражение, также потерпели неудачу.

Застыв, он смотрел на тлеющие угли, погрузившись в воспоминания. Большой отряд вооруженных датчан, разгоряченных от выпитого, образовал стену из щитов на таком расстоянии, где их не могли достать стрелы лучников, которых он выставил на городскую стену. Они выкрикивали оскорбления и проклятия, вызывая защитников города выйти из укрытия и сразиться с ними в открытом бою. Он видел все их замыслы насквозь: последняя отчаянная попытка заставить их открыть ворота. Хорошо понимая это, он отдал строгий приказ, чтобы ворота оставались запертыми.

Когда никто на их вызов не откликнулся, морские разбойники вывели вперед группу английских мужчин и женщин со связанными за спиной руками, которых, видимо, взяли в плен где-то на берегах Темзы.

Этих бедняг поставили на колени, тогда как те, кто поработил их, за их спинами продолжали кричать и сыпать угрозами. По прошествии некоторого времени какой-то датчанин подошел к пленникам и небрежным движением перерезал одному из них горло. Вдоль всей стены раздались крики ненависти и возмущения, а Этельстан, представив себе ужас остальных несчастных, ожидавших смерти, был очень близок к тому, чтобы отдать приказ к атаке. Но он понимал, что, если он сделает это, последствия будут гораздо более плачевными.

Ворота остались закрытыми.

Они перерезали всех, одного за другим, так что женщина, которой довелось умереть последней, была вынуждена наблюдать смерть всех, кого убивали до нее. Они плакали, молили о снисхождении, просили о помощи, тогда как он и его армия смотрели на этот зловещий спектакль из безопасного укрытия на стенах.

Датчане бросили окровавленные трупы гнить в грязи, а на следующий день сняли свой лагерь. Когда лондонцы наконец смогли выйти, чтобы похоронить своих мертвых, он пересчитал их тела. Их было тридцать – ровно столько, сколько было датских лазутчиков, которые пытались проникнуть в город под покровом тумана и чьи трупы было приказано сбросить с городских стен.

Он понял это послание. Око за око. В конце концов, именно в этом и состоит любая война.

Внезапно он осознал, что Эмма уже стоит подле него. Должно быть, она прочла его мрачные мысли, потому что с мягким выражением на лице положила ладонь ему на руку.

– Вы не могли спасти их, – сказала она.

– Я знаю, – пробормотал он. – Но все равно не могу их забыть. За этими морскими бродягами должок, и нужно заставить их его заплатить.

Вот так оно и будет идти дальше: кровь за кровь с обеих сторон, пока для одного из противников эта цена не окажется слишком высокой.

– Что мы будем делать теперь, когда датчане отошли от наших ворот? – спросила она.

Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Существовало столько разных способов ответить на этот вопрос.

– Будем точить наши мечи, – сказал он, – и готовиться биться с ними снова, уже весной.

Она кивнула.

– Дай Бог вам победы, – прошептала она.

Он бросил на нее долгий задумчивый взгляд, а затем взял ее за руку и стал разглядывать их переплетшиеся пальцы. В памяти всплыли слова пророчества, которые он долго гнал от себя. Тот, кто будет держать скипетр Англии, вначале должен добиться руки ее королевы.

Когда-то он думал, что тут речь идет о ее сыне, ребенке, вцепившемся своими маленькими ручонками в пальцы матери. Но теперь пальцы Эммы были в его руке, и он почувствовал искру напряжения, острого, словно лезвие кинжала, которая проскочила между ними. Если он попытается удержать Эмму, она отстранится, так что пока он должен просто позволить ей уйти.

Он отпустил ее руку, но задержал на ней свой взгляд и сказал:

– А вам дай Бог безопасного путешествия, моя королева.

Он научил себя терпению. Его отец не будет жить вечно. В один прекрасный день корона – и королева – будут принадлежать ему.

Эмма стояла на носу королевского корабля, направлявшегося в Хедингтон под темным небом, грозившим разродиться снегопадом. За ними следовали еще четыре судна; все они низко сидели в воде, поскольку были сильно загружены сопровождающими, провиантом, домашним скарбом королевы и вооруженными солдатами из Виндзора, Кукхэма, а также из Лондона.

Пока ее корабль скользил к берегу, Эмма внимательно оглядывала частокол, окружавший королевское поместье, в поисках штандартов своего сына. Однако на башнях по бокам ворот Хедингтона не было видно знамени юного этелинга.

Значит, Эдвард уехал отсюда. Должно быть, король вызвал его к себе в Уорчестер на рождественский пир либо услал еще куда-то – туда, где ей не достать его.

Она расправила плечи и подняла подбородок повыше, потому что не могла показывать Эдит даже намека на разочарование и сожаление. Это означало бы дать падчерице оружие, которое могло ранить ее, а у Эдит такого и без того предостаточно. И она не задумываясь воспользуется им, поскольку ее, без сомнения, возмутит демонстрация власти королевы, которая будет проведена перед нею.

Эмма надеялась, что предстоящие военные действия между ними пройдут без посторонних глаз и окажутся относительно бескровными, хотя, зная Эдит, понимала, что от той можно ожидать чего угодно.

Едва ступив на берег, она повела своих придворных за собой по дорожке, усыпанной обледеневшим гравием, к открытым воротам замка. Эмма заметила, что весть о ее приезде обогнала ее, поскольку в большой королевской зале был приготовлен официальный прием. В центральном очаге горел огонь, ярко светили десятки свечей и факелов. В зале было много женщин, и не только из окружения Эдит; здесь находилось также немало жен высших придворных Этельреда, которых пригласили сюда присутствовать при родах его дочери. Эдит стояла на помосте, с огромным животом, но при этом великолепно одетая в темно-синее платье из шерсти свободного покроя, края которого и широкие рукава были расшиты золотом. Золотые нити поблескивали также и на мантии, накинутой на ее плечи, а волосы цвета меда были заправлены в белоснежный шелковый чепец, подвязанный золотой лентой. Она выглядела очень величественно, как любая королева.