«Не сказануть — сказать хотелось…» Не сказануть — сказать хотелось. Но жизнь крутилась и вертелась — не обойти, не обогнуть. Пришлось, выходит, сказануть. Попал в железное кольцо. Какой пассаж! Какая жалость! И вот не слово, а словцо, не слово, а словцо сказалось. Планируя, не зарывайся! Планированье подкачало. Все думал: самое начало. Все думал: разбегусь, взлечу и долечу, куда хочу, и сделаю любое дело! И с двух концов палил свечу. И с двух концов свеча горела. Свеча горела с двух концов и кончилась в конце концов, и свет погас, и воск истаял. Задача, что себе он ставил, до сей поры не решена. Беда его или вина, но нет! Не решена она. Планируя, не зарывайся и от земли не отрывайся. Скрывайся в облачной дали и выбивайся в короли, не отрываясь от земли. Как использовать машину времени! Попадись мне машина времени! Я бы не к первобытному племени полетел, на костров его дым, а в страну, где не чувствуешь бремени лет, где я бы стал молодым. Вот он, Харьков полуголодный, тощий, плоский, словно медаль. Парусов голубые полотна снова мчат меня в белую даль. Недохватка, недоработка, недовес: ничего сполна,— но под парусом мчится лодка, ветром юности увлечена. Харьков. Мы на велосипедах, этих вовсе еще не воспетых междувременья лошадях, едем на его площадях. Харьков. Мы в его средних школах: то вбиваем в ворота гол, то серчаем в идейных спорах, то спрягаем трудный глагол. Харьков. Очереди за хлебом. Достою ли? Достанется ли? Но зато — под высоким небом, посреди широкой земли! Плохо нам, но мы молодые. Холодынь и голодынь переносят легко молодые, потому что легко молодым. Любительский бокс Били в морду — в мою, между прочим! Били в зубы, кровавили нос. Впрочем, молодость не опорочим, не обидим любительский бокс. В это давнее лето казалось все отчетливей день ото дня, что сама справедливость касалась, кулаком доставала меня. Побеждали сильнейшие. Слабый, окруженный мучительной славой поражения, тихо, как тать, уходил о победе мечтать. Можно было потренироваться, поднапрячься и не зарываться, поработать, пойти на реванш. Если вы заслужили, он — ваш. С той поры либо били меня — я же даже не сопротивлялся, — либо я как-нибудь исхитрялся и, по рингу партнера гоня, не умеющего ничего, потерявшего силу и доблесть, бил его, бил его, бил его в зубы, в нос и в брюшную полость и старался неосторожно не припомнить, зажмурив глаза, что в любительском боксе можно, что в любительском боксе нельзя. Очень много сапожников
Много сапожников было в родне, дядями приходившихся мне — ближними дядями, дальними дедами. Очень гордились моими победами, словно своими и даже вдвойне, и угощали, бывало, обедами. Не было в мире серьезней людей, чем эта знать деревянных гвоздей, шила, и дратвы, и кожи шевро. Из-под очков, что через переносицу жизнь напролет безустанно проносятся, мудро глядели они и остро. Сжав в своих мощных ладонях ножи, словно грабители на грабежи, шли они — славное войско — на кожу. Гнули огромные спины весь день. Их, что отбросили долгую тень на мою жизнь, забывать мне негоже. Среднепоместные, мелкопоместные были писатели наши известные. Малоизвестным писателем — мной, шумно справляя свои вечерухи, новости обсуждая и слухи, горд был прославленный цех обувной. Польза невнимательности Не слушал я, что физик говорил, и физикой мозги не засорил. Математичка пела мне, старуха, я слушал математику вполуха. Покуда длились школьные уроки, исполнились науки старой сроки, и смысл ее весь без вести пропал. А я стишки за партою кропал. А я кропал за партою стишки, и весело всходили васильки и украшали без препон, на воле, учителями паханное поле. Голубизна прекрасных сорняков усваивалась без обиняков, и оказалось, что совсем не нужно все то, что всем тогда казалось нужно. Ньютон-старик Эйнштейном-стариком тогда со сцены дерзко был влеком. Я к шапочному подоспел разбору, поскольку очень занят был в ту пору. Меняющегося мирозданья грохот, естественниками проведенный опыт не мог меня отвлечь или привлечь: я слушал лирики прямую речь. |
