Рыбы в сети Серебро звенит звонче золота — звонче звон и блистательней блеск. Точно так же, свежо и молодо, рыбы плещут свой плеск. Сеть сияниями переполнена, словно небо верткими молниями, и в жестоком подобье игры вьются, бьются эти миры. Звезды тоже перед гибелью вспыхнут, вечную тьму озарив. Рыбы пляски кончают рыбьи, плавники в ячеи зарыв. И покуда с небосвода их лучей припекает сонм, потускневшие от несвободы, рыбы погружаются в сон. Движение облаков Скажу без обиняков и доказать смогу: движение облаков нельзя наблюдать на бегу. Но, возлежа на спине и на одном из боков, следить удавалось мне движение облаков. Я на спине возлежал, но я душой воспарял и от восторга дрожал, лишь в небо глаза вперял: сквозь кислород, азот и неизвестно куда, затягивая горизонт, шли облаков стада. Отряхивая шерсть, застрявших рос не щадя, они вызывали шесть различных видов дождя, а разойдясь по углам небес, по всем четырем, показывали сверх программ то солнышко, то гром или же — синеву такой голубизны, что кажет вам наяву концентрат весны. Весною даль легка и до того широка, что как ни плывут облака, не проплывут облака. Цепная ласточка Я слышу звон и точно знаю, где он, и пусть меня романтик извинит: не колокол, не ангел и не демон, цепная ласточка железами звенит. Цепная ласточка, а цепь стальная, из мелких звеньев, тонких, но стальных, и то, что не порвать их, — точно знаю. Я точно знаю — не сорваться с них. А синева, а вся голубизна! О, как сиятельна ее темница! Но у сияния свои границы: летишь, крылом упрешься, и — стена. Цепной, но ласточке, нет, все-таки цепной, хоть трижды ласточке, хоть трижды птице, ей до смерти приходится ютиться здесь, в сфере притяжения земной. Выгон
Травы — запахи земли, в листья воплощенные и корни. К ним по случаю весны пошли вдумчиво принюхиваться кони. Распахнули ноздри, как ворота. Чуют что-то. Понимают что-то. С темной конскою душой темная душа земная разговор ведет большой, но о чем — не знаю. Голоса души и тела Приказывало тело, а душа подсказывала тихо, еле-еле, покудова, волнуясь и спеша, кричало тело о себе, о теле. Оно было большое, а душа была такою малой и несчастной, что и на кончике карандаша могла с большим удобством размещаться. И зычный голос тела заглушал все грохоты, и топоты, и шепоты, а тонкий голосок души плошал, и если предлагал, то в виде опыта. Не лезь без очереди! Не лезь без очереди. Очередь — образ миропорядка. Бесспорная доблесть, презрев даже почесть, отбросив лесть, без очереди — не лезть. Не лезь без очереди. Хотя бы ради хлебной очереди в Ленинграде, где молча падали в тихий снег, но уважали — себя и всех. И атомы в малой, и звезды в большой Вселенной очередность блюдут. Так что же ты лезешь! С бессмертной душой дождутся все, кто честно ждут. Смерть врага Смерть врага означает, во-первых, что он вышел совсем из игры, так жестоко плясавший на нервах и мои потрясавший миры. Во-вторых же, и в-третьих, и в-главных, для меня значит гибель его, что, опять преуспев в своих планах, смерть убила еще одного. Он был враг не земли и не века, а какой-то повадки моей. На еще одного человека в человечестве меньше людей. Все три измерения совести Говорят, что огромные, многотонные самосвалы потихоньку проскальзывают навалы, обвалы, кладбища автомобильных частей, что доказывает наличие чести вместе с совестью, также и с памятью вместе, даже у машин, даже в век скоростей. Совесть с честью, конечно, меняются тоже, но покуда тебя потрясает до дрожи не своя, не жены, а чужая беда — не утратили доблести и геройства человекоустройство и мироустройство, а душа осязаема, как всегда. А душа вещественна, когда она есть, и невидима, если ее замарали, и свои очертанья имеет честь, и все три измерения есть у морали. |
