Неотвратимость музыки Музыки бесполезные звуки, лишние звуки, неприменяемые тоны, болью не вызванные стоны. Не обоснована ведь ни бытом, ни — даже страшно сказать — бытием музыка! Разве чем-то забытым, чем-то, чего мы не сознаем. Все-таки встаем и поем. Все-таки идем и мурлычем. Вилкой в розетку упрямо тычем, чтоб разузнать о чем-то своем. Переписка с начинающими авторами В огромном почтовом ящике, где место нашлось бы «Илиаде» с «Одиссеей», пакет не от Гомера, от поэта, известного не столь. Без спешки разрываю упаковку. На стол планирует тетрадка. Сейчас посмотрим, на чем она открылась. Как эта новизна старообразна! В пороках этих вовсе нет соблазна! А рифмы девятнадцатого века, с учетом искажений и аварий, не сильно впечатляют человека, читавшего абрамовский словарик! Все это — «против». Что же «за»? А то, что в эпоху множительных аппаратов доставила мне городская почта рукопись, а не машинопись. Оставим на мгновенье содержанье, калькирующее многое другое. Познаем почерк, твердый, без дрожанья. Написано железною рукою! Страниц не менее двухсот! Поэма. Притом, как выясняется, с прологом. Все от руки: сюжет, идея, тема. Написано забавным русским слогом, которым сложена еще «Фелица», и «Душенька», и многое другое. Ба! — думаю. Знакомые все лица! Но — писано железною рукою. Слог смыслу соответствует. Не вяло, а бойко. Много грому, много звону, а то, что знаков препинанья мало, — ну что ж, читай без всякого препону. Не разгибаясь, сколько воскресений писал, писал, стараясь попонятней. Стыжусь ухмылок, головотрясений и раздраженья. Маршем на попятный! А что там, электричество иль свечи в обратном адресе его мелькают? Прочту насквозь. Погибну, но отвечу. Перо само себя уже макает в чернильницу, и, полный уваженья, пишу я «уважаемый» и сразу, без огорченья и без раздраженья, выписываю ласковую фразу. Поэты мира! Сочинять спешите. Не прочитают то, что не напишут. С талантом и без оного — пишите! И — пишут. Понимаете ли — пишут! Два шара
Поэты читали важно. Они себя уважали. Они свое слово пели или орали навзрыд. Они заявляли отважно, что видят дальние дали и главной достигли цели: устами их мир говорит. Рифмические звоночки, и рельсовый стык размера, и жестяные веночки, им данные для примера, они всерьез принимали. А если у них отнимали — они огорчались до слез. И рядом с земным, огромным, зеленым трагическим шаром кружился веселый, мыльный пузырь, совсем небольшой, блистая, переливаясь доподлинным радужным жаром, гордясь или отличаясь доподлинною душой. Кружитесь, большой и малый, — малый вокруг большого! Вращайтесь, не отрывайтесь, держитесь один другого! Не выходя из круга, для каждого шара — другого, касайтесь слегка друг друга! Любите весьма друг друга! Коля Глазков Это Коля Глазков. Это Коля, шумный, как перемена в школе, тихий, как контрольная в классе, к детской принадлежащий расе. Это Коля, брошенный нами в час поспешнейшего отъезда из страны, над которой знамя развевается нашего детства. Детство, отрочество, юность — всю трилогию Льва Толстого, что ни вспомню, куда ни сунусь, вижу Колю снова и снова. Отвезли от него эшелоны, роты маршевые отмаршировали. Все мы — перевалили словно. Он остался на перевале. Он состарился, обородател, свой тук-тук долдонит, как дятел, только слышат его едва ли. Он остался на перевале. Кто спустился к большим успехам, а кого — поминай как звали! Только он никуда не съехал. Он остался на перевале. Он остался на перевале. Обогнали? Нет, обогнули. Сколько мы у него воровали, а всего мы не утянули. Скинемся, товарищи, что ли? Каждый пусть по камешку выдаст! И поставим памятник Коле. Пусть его при жизни увидит. |
