Трудности перевода Переводя стихи, проходишь через стену и с мордою в крови выходишь вдруг на сцену, под тысячу свечей, пред тысячью очей, сквозь кладку кирпичей пробившись, как ручей. Стоишь ты налегке, иллюзии не строя, размазав по щеке кирпич и слезы с кровью. Сквозь стены, сквозь бетон, сквозь темноту стреляя, нашел ты верный тон? Попал ты в цель? Не знаю. Полвека спустя Пишут книжки, мажут картинки! Очень много мазилок, писак. Очень много серой скотинки в Аполлоновых корпусах. В Аполлоновых батальонах во главе угла, впереди, все в вельветовых панталонах, банты черные на груди. А какой-нибудь — сбоку, сзади — вдруг возьмет и перечеркнет этот в строе своем и ладе столь устроенный, слаженный гнет И полвека спустя — читается! Изучает его весь свет! Остальное же все — не считается. Банты все! И весь вельвет. Очередь за книгой Мы в очереди. — Что дают? — Ответствуем, что мы за книгой. — Разочарован? Дальше двигай! — Но некоторые — встают. Встают. Стоять не устают. Стоять всю жизнь, до смерти рады не хлеба ради — слова ради, что им по слогу выдают. Отчетливее наций, рас, ясней, чем лысины, седины, знак на лице, что ты хоть раз стоял за книгой. Хоть единый! Кто облучен ее лучом, ее сияньем коронован, тому иное нипочем: вознагражден он томом новым. Надеюсь, что не раз, не два возобновится эта давка у застекленного прилавка. — А что там продают? — Слова. С маху в дождь! Разгораемся, расцветает дождь, пламенеет, благоухает ливень. Нет, его в подъезде не переждешь в настроении желчном и несправедливом. Ливень-проливень будет лить-проливать до утра и завтра, и послезавтра. Очень долго солнышку не бывать — набирайтесь же куражу и азарта и, газетой, свежей газетой закрыв голову и подвернув штанины, с маху прыгайте в дождевой обрыв и в лихие, счастливые ливня стремнины. Дождь ведь самая важная, самая влажная форма жизни и лучшая из новостей. А промокнете до костей — неважно! Вы успеете высохнуть до костей. Такая рань
Такая рань, когда часы не встали и тикают тихонечко во сне, а в небе кóлера застывшей стали звезда напоминает об огне. Еще никто зарядку не включал. Еще нигде погода не звучала. На дню из множества его начал не начато ни одного начала. Сны длятся. Им покуда не мешают по кривизне задумчивой идти, но дворник, выглянув в окно, решает, скрести иль не скрести. Машины типографские шумят, заготовляя новости и вести, и юношей предчувствия томят, предвиденья то совести, то чести. Последние три четверти часа Последние три четверти часа перед Москвой и домом: Москвы-реки песчаная коса, высокие, густые небеса и новенькая лесополоса, и вдруг в окно вагонное роса пахнет родимым чем-то и знакомым. Последние три четверти пройдут. Ты сходишь на асфальт окраин, дорожным сквозняком еще продут? и перегромом рельсовым ограян. Еще продут дорожным сквозняком! Но снова ты навечно в этом городе, и вся Москва подкатывает, ком Москвы подкатывает к горлу. Пейзаж с телебашней Останкинская телебашня уже привычна и домашня и, несмотря на малый стаж, в столичный вписана пейзаж. Насущная, как пайка хлеба, она вершит свои дела. И все-таки она стрела, направленная прямо в небо. Полувоздушна, невесома, сама собой в ночи несома, вся музыка, хоккей, балет, она к утру начнет белеть, светлеть от солнечного света. И вот уже — совсем светла! Но все-таки она стрела, направленная прямо в небо! Тополиный вопрос Не решают никак города, как же им отнестись к тополям. То их рубят, то колют. То лелеют, а то не жалеют. То последнюю корку делят с тополем пополам. То — попозже чуть — пни тополиные всюду белеют. То дивятся их быстрорастущей красе. То назавтра чернят белый пух тополиный. Тополь, ливнем секомый и солнцем палимый, молча слушает, как упражняются все. Что он думает, тополь, когда в голубую кору поздно вечером врежет любовник возлюбленной имя? Что он думает, тополь, когда поутру дровосеки подходят, свистя топорами своими? Если правда, что есть у растений душа, то душа тополей озверела и ожесточилась. Слишком много терпела она и училась, пока этот вопрос тополиный решался, отнюдь не спеша. То ли сразу их с корнем! То ли пусть их растут, как растут, потрясая весною своей новизною, умирая, но только зимой от остуд, летом — только от летнего зноя. |
