Донья Милья продолжала настаивать, кричать, требовать, чтобы ее сына не хоронили, пока она в последний раз не взглянет на него. Но ящик был из свинца, и его нельзя было открыть.

На следующий день мы похоронили Мончо Рамиреса. Когда останки Мончо, или то, что было в ящике, опускали в глубокую сырую могилу, отделение солдат произвело залп. Донья Милья присутствовала при этом, она стояла у могилы на коленях.

С тех пор прошло несколько лет. До сегодняшнего дня я молчал. Весьма возможно, что кто-нибудь спросит, почему именно сегодня я рассказываю об этом. Я отвечу. Этим утром в наш дом приходил почтальон. Для того чтобы прочесть то, что он принес, мне не нужно было прибегать к чьей-либо помощи. Оказалось, что я тоже знаю английский. Почтальон оставил повестку о моем призыве в армию.

В ночи, убаюканной звездами, хрустально зазвенели колокола церкви святого Августина. Три часа утра. Он одернул пиджак, глубоко вздохнул, посмотрел на небо. За спиной, на эстраде «Палладиума», тускло звучал корнет.

Выпил он порядочно, но голова оставалась свежей. Вернее сказать, он был трезв. Но не бодр, конечно. Нельзя быть бодрым, когда знаешь, что тебе снова предстоит рисковать в этом тревожном, полном риска мире. Он сделал над собой усилие. Спокойно, не волноваться по пустякам!

Жаль, что звезды не сверкают и днем. (Ночь — это здорово!) Лучше бы они никогда не гасли. (Ночь — это свобода!) Солнце — жестокая штука: оно убивает звезды. (Ночь — это жизнь!)

Сам не зная почему, он подумал о боге. Не о добром католическом боге своего детства, а о протестантском, библейском боге с его громовым: «Да будет свет!» И стал свет. А вот он терпеть не может света: свет ослепляет и предает. Лучше уж полумрак «Палладиума»: там все его существо обретает то ощущение силы, которого ему недостает на улице. На улице он чувствует себя беззащитным: там он всего лишь тень в городе по имени Сан-Хуан. Он из лона этого города и тем не менее всегда чужой в лоне его. Почему он вечно возвращается сюда? И почему, несмотря на ежегодное паломничество в этот город, который дал ему жизнь и вырастил его, он безотчетно ощущает себя здесь чужаком? Это все равно как искать самого себя. Он словно надеялся найти тут свои корни, обрести смысл своего бытия. Но как их найти, зная, что ты стараешься оставаться слепым и глухим к действительности? Как ухватиться за нее, если руки опускаются, если они не в силах сделать спасительного движения — вцепиться в обстоятельства, подмять их, выжать из них свое подлинное «я»? В нем жило смутное предчувствие: лишь постигнув тайну города, он познает самого себя. И он задавал себе вопросы. Почему Сан-Хуан смеется над ним? Почему в уличной сутолоке вокруг него неожиданно возникает пустота? Здесь есть нечто такое, что не дает Сан-Хуану стать обычным городом, настоящим городом. Но все эти вопросы, отскакивая от города, рикошетом били по нему самому. Да и спрашивал он вовсе не о городе, а о самом себе. Какой ценой тень человека может стать человеком? И он думал, что нужно взять на себя ответственность, рискнуть. Но риск пугал его. И он старательно отгонял подобные мысли.

Он направился в сторону авениды Муньос Ривера. И вновь ощутил в кармане тяжесть пистолета. Как это свояку удается таскаться с оружием и не привлекать к себе внимания? «Если пойдешь в „Палладиум“, лучше прихвати его с собой. В последнее время там часто случаются драки…» Вообще-то ему никогда не приходилось прибегать к этой штуке. Но и выглядеть в глазах свояка чрезмерно осторожным тоже не хотелось. «Ладно, прихвачу». Сейчас он сядет в автобус и поедет назад, к площади Колумба. Еще одна ночь прошла благополучно. В Ла-Перлу он приедет рано — сейчас только три. Тихонько заберется в постель, так чтобы не разбудить племянников. В аэропорту он будет в восемь. А еще через несколько часов — в Нью-Йорке. До следующего года. Здорово спланировал: работа там, отпуск здесь, в Сан-Хуане.

Переходя авениду Муньоса Риверы, он улыбнулся: «Просплю весь остаток утра». На остановке ждал автобуса солдат морской пехоты. В мощном свете ртутных ламп растворялось слабое мерцание звезд. Неподвижная фигура в форме еще более подчеркивала безлюдность ярко освещенной улицы. Подойдя ближе, он заметил во рту солдата потухшую сигарету.

— Got a match?[45]

Слишком погруженный в себя, он не обратил внимания на бесцеремонность просьбы. Автоматически вынул коробок, чиркнул спичкой, заслонил огонек ладонями, осторожно приблизил их к лицу незнакомца. Пока тот прикуривал, он почувствовал внезапную тревогу: это лицо ему знакомо. И вдруг вспомнил: «Палладиум», танцевальный зал, почти полная темнота. Этот тип пытался оттереть его от партнерши. Потом они еще раз столкнулись в баре, у ног намалеванного на стене большого рыжего дьявола. Пустяковый, в конце концов, инцидент. Тем не менее рука у него дрогнула, и пламя лизнуло гладко выбритый подбородок солдата. Тот отдернул голову.

— Nervous, spic?[46]

Оскорбление застало его врасплох. Ему показалось, что он ослышался. Вероятно, парень просто произнес нечто похожее. Stick, пожалуй. Или slip. Может быть, Nick или Dick? Чувствуя, как залилось краской его лицо, он быстро сунул коробку в карман, отошел и стал смотреть туда, откуда должен был появиться автобус. Глупо! Улица пуста. Сколько ни всматривайся, автобус быстрей не придет.

Нет, нужно на чем-то сосредоточиться. Он подумал о сатанинской роже дьявола, что намалеван в «Палладиуме». Ей-богу, этот рыжий солдат сильно смахивает на того адского жителя. Он сделал над собой усилие и постарался отогнать воспоминание о росписи в баре. Лучше направить мысли на что-нибудь безобидное. И он занялся идиотским делом — стал определять, где он сейчас находится с точки зрения географии.

Он на северной стороне авениды. За спиной — море: ему слышен стон каждой набегающей волны, ее долгое «ш-ш-ш» по песку. Перед ним, чуть левее по авениде, красные неоновые огни — «Палладиум». Справа, возле столба, морской пехотинец. Солдата невозможно не замечать: ведь он тоже частица его мира. Тем не менее он не захотел смотреть на него, повернул голову влево и почти одновременно с этим услышал шаги.

Он услышал за спиной медленные тяжелые шаги: сначала каблук — «так!»; затем подошва — «шарк!» Задержал дыхание. Желание обернуться стало нестерпимым, но он неистовым напряжением воли принудил себя стоять неподвижно. Если он обернется, может показаться, что он трусит. С другой стороны, любой, самый невинный жест таит в себе немалый риск. Устремив взгляд в пространство, он словно застыл. Только нервы улавливали, будто сотня радаров сразу: так — шарк, так — шарк, так… Идущий остановился. И внезапно — правда, всего на несколько секунд — глубокая, как вечность, тишина. Затем опять шаги. На этот раз удаляющиеся: так — шарк, так — шарк. И наконец, полная тишина. Ни звука, кроме протяжного «ш-ш-ш» приливной волны на песке. Но он знал: солдат по-прежнему здесь, по-прежнему стоит у столба. А автобуса все нет.

Он сделал еще одно усилие, чтобы сконцентрировать все свое внимание на чем-нибудь постороннем, не относящемся к этой фигуре, чье безмолвное присутствие давит ему на затылок. Осмотрелся вокруг и заметил вблизи, на окаймляющем тротуар газоне, небольшую черную дощечку с надписью. Он быстро прочел: «Federal property»[47].

Сначала он не понял, что это означает. Затем догадался. Газон — федеральная собственность. Как и пляж за его спиной. Зато тротуар — собственность острова. Он задумался над географией. Представил себе, как выглядит островок Сан-Хуан, если смотреть с самолета. И вдруг впервые осознал то, что раньше никогда не приходило ему в голову. Эта мысль вспыхнула как искра, как озарение. Его город в осаде. В осаде Ла-Пунтилья, Исла-Гранде, Таможня, Каса-Бланка, Эль-Морро, Сан-Кристо́баль. И все побережье, на которое набегают волны прибоя, чтобы умереть там с протяжным смиренным «ш-ш-ш». И газон, «Federal property». Он почти инстинктивно шагнул назад. У него было странное ощущение, будто он, как колосс героической древности, стоит сейчас в двух мирах. Газон и тротуар. И безлюдная авенида. И куда-то запропастившийся автобус.