— Сеньора Эмилия, вдова Рамиреса?

Донья Милья ответила не сразу. Она оглядела лейтенанта и четырех солдат, затем перевела взгляд на соседей и уставилась на ящик.

— Что? — спросила она, будто не расслышав вопроса офицера.

— Сеньора, вы донья Эмилия, вдова Рамиреса?

Донья Милья вновь посмотрела на ящик, покрытый флагом. Протянула руку и спросила прерывающимся голосом.

— Что это?

Лейтенант повторил с явным нетерпением:

— Сеньора, вы…

— Что это, а? — снова спросила донья Милья дрожащим голосом, каким говорят женщины, которых постигло несчастье. — Скажите! Что это?

Лейтенант повернул голову и посмотрел на соседей. В глазах присутствующих он прочел тот же вопрос. Он повернулся к женщине, откашлялся и наконец выдавил из себя:

— Сеньора, армия Соединенных Штатов… — Он запнулся, будто внезапно забыл то, что уже столько раз произносил. — Сеньора… — вновь начал он. — Ваш сын, ефрейтор Рамон Рамирес…

Он продолжал говорить, но никто уже не слышал его слов, так как донья Милья залилась горючими слезами. Плач перешел в такие бурные рыдания, что, казалось, грудь ее не выдержит и вот-вот разорвется.

То, что произошло в следующий миг, показалось мне (я стоял среди соседей позади военных) столь нереальным, что сейчас даже трудно восстановить этот эпизод в памяти. Кто-то начал напирать сзади, и в мгновение ока все мы очутились в комнате доньи Мильи. Какая-то женщина, надрываясь, просила воды, держа за руки донью Милью, пытавшуюся исцарапать себе лицо. Лейтенант взывал к присутствующим:

— Спокойствие! Спокойствие!

Но никто не обращал на него внимания. Все больше соседей, привлекаемых шумом, набивалось в комнату, и в ней уже трудно было пошевельнуться. Наконец женщинам удалось увести донью Милью в спальню. Ей дали настоя цветов апельсинового дерева и уложили в постель. В первой комнате остались одни мужчины. Тогда лейтенант обратился к нам, пытаясь изобразить на лице улыбку:

— Давайте, ребята… Вы ведь были друзьями ефрейтора Рамиреса. Не так ли?

Никто не ответил. Между тем лейтенант продолжал:

— Ну ладно, ребята… Пока женщины успокоятся, вы помогите мне. Поставим вон тот столик посредине комнаты и установим на нем гроб.

Тогда впервые заговорил один из нас. Это был старый Сотеро Валье, который работал на пристани вместе с Артемио Рамиресом — умершим мужем доньи Мильи. Указав на ящик, покрытый американским флагом, он спросил лейтенанта:

— Это там?..

— Да, — ответил лейтенант, — в этом гробу покоятся останки ефрейтора Рамиреса. Вы лично знали ефрейтора Рамиреса?

— Он был моим крестником, — произнес Сотеро Валье так тихо, будто боялся, что ему помешают договорить.

— Ефрейтор Рамирес погиб при исполнении служебных обязанностей, — сказал лейтенант, и больше никто не произнес ни слова.

Происходило это около пяти часов дня. Вечером комнату снова заполнил народ. Теперь приходили люди из соседних домов; они толпились в патио, в котором уже не было места, стояли на тротуаре возле дома. Те, кто был в доме, пили кофе, который разносила одна из соседок. Из других квартир были принесены стулья, но большинство оставалось стоять: так мы занимали меньше места.

В спальне женщины продолжали утешать донью Милью. Одна из соседок то и дело выходила из комнаты: то за водой, то за нашатырным спиртом или кофе и при этом информировала нас:

— Она немного успокоилась. Думаю, что скоро уже сможет выйти.

Четыре солдата с ружьями «на плечо» несли почетный караул: по двое с каждой стороны столика, на котором был установлен ящик, покрытый флагом. Лейтенант стоял впереди, спиной к столику и к своим солдатам, слегка расставив ноги и заложив руки за спину. Когда принесли кофе, кто-то предложил лейтенанту чашечку, но он отказался, заявив, что не может нарушать почетного караула. Старый Сотеро Валье тоже отказался от кофе. Он сел напротив столика и за все время не произнес ни слова. Взгляд его был прикован к ящику. Выражение глаз старика было странным: казалось, он смотрит и ничего не видит.

Когда в четвертый раз принесли кофе, он поднялся со стула и подошел к лейтенанту.

— Послушайте, — сказал он, не глядя на офицера, по-прежнему устремив взгляд на ящик. — Вы говорите, что в этом ящике мой крестник Мончо Рамирес?

— Да, сеньор, — ответил лейтенант.

— Но… как же… в таком маленьком ящике?

Лейтенант пояснил, с трудом подбирая слова:

— Да… но… видите ли, в нем находятся лишь останки ефрейтора Рамиреса.

— Вы хотите сказать, что… что там только то, что нашли…

— Только то, что удалось обнаружить, сеньор. Наверняка он был подобран много времени спустя после боя. Так случается на войне. Понимаете?

Старик ничего не ответил. Не сводя глаз с ящика, он тяжело опустился на стул.

Прошло несколько минут, прежде чем дверь второй комнаты отворилась. Поддерживаемая под руки соседками, вышла донья Милья. Она была бледная и растрепанная, но лицо ее было спокойно. Опираясь на руки двух соседок, она медленно подошла к лейтенанту.

— Сеньор… будьте любезны… скажите, как открывается этот ящик?

Лейтенант посмотрел на нее с удивлением:

— Сеньора, его нельзя открыть. Он запечатан.

Казалось, донья Милья не поняла его. Зрачки ее глаз расширились, и она долгим вопрошающим взглядом посмотрела на офицера. Она смотрела так до тех пор, пока лейтенант не повторил:

— Гроб запечатан, сеньора. Его нельзя открыть.

Женщина медленно покачала головой:

— Но я хочу видеть сына. Я хочу видеть моего сына. Понимаете? Я не позволю вам похоронить моего сына, пока не взгляну на него в последний раз.

Лейтенант посмотрел на нас, было ясно, что он искал поддержки, но никто не произнес ни слова.

Донья Милья приблизилась к ящику, осторожно отогнула край флага и потрогала металл.

— Сеньор, — сказала она офицеру, не глядя на него, — этот ящик не из дерева. Из чего сделан этот ящик, сеньор?

— Из свинца, сеньора. Их делают из свинца, чтобы они были прочнее и лучше выдерживали долгий путь по морю.

— Из свинца? — прошептала донья Милья, не сводя взгляда с ящика. — И его нельзя открыть?

Лейтенант, вновь взглянув на нас, повторил:

— Их делают из свинца, чтобы они лучше сохранялись в долгом…

Но он не закончил фразу, он не мог ее закончить, потому что его прервал страшный вопль доньи Мильи, — вопль, который и на меня подействовал так, будто мне внезапно нанесли удар под ложечку.

— Мончо! Мончо, сын мой! Тебя не похоронят, пока я не увижу тебя! Никто, сын мой! Никто!..

Мне трудно теперь вспомнить все подробности. Услышав рыдания доньи Мильи, все заволновались и засуетились. Женщины, которые держали ее под руки, старались увести ее от гроба, но она повисла у них на руках, а затем упала на пол, не желая уходить. Тогда на помощь пришли мужчины. Я же продолжал стоять в стороне: неприятное ощущение не проходило. Старый Сотеро тоже бросился поднимать донью Эмилию, и я сел на его стул. Нет, нет, мне не стыдно говорить об этом — я должен был сесть или уйти из комнаты. Не знаю, случалось ли с вами что-либо подобное. Это не был страх, ведь никакой опасности я не подвергался. Но я чувствовал, как у меня подвело живот и он стал твердым как камень, а ноги ослабели, будто они были из ваты. Если с кем-либо из вас это случалось, вам будет нетрудно понять меня. Если же нет… Если не случалось, так лучше пусть этого никогда с вами и не случится.

Я сел и, несмотря на замешательство, царившее вокруг меня, стал думать о Мончо; я еще никогда не думал о нем так. Донья Милья от громкого крика потеряла голос, и ее наконец удалось увести в другую комнату. А я думал о Мончо, о Мончо, который родился, как и я, в этом доме; о Мончо, единственном из нас не заплакавшем, когда всех нас впервые повели в школу; о Мончо, умевшем плавать дальше всех, когда мы ходили на пляж, что за Капитолием; о Мончо, который был лучшим игроком в бейсбол, — мы играли на Большом острове до того, как там создали военную базу…