Кришинин выглянул из-за разбитой оконной рамы. Долина была заполнена черным дымом.

Он увидел поблизости вражеский танк. Самолеты упустили, как минимум, взвод. Четыре вражеских танка один за другим проходили по гребню. На крыше одного из них полыхало пламя, придавая ему сходство со сказочным драконом. Они двигались рядом со зданием фермы, покидая поле зрения Кришинина.

Он поспешил вниз по ступенькам под аккомпанемент взрывов и быстрых выстрелов. Его солдаты кричали, соревнуясь в конкурсе жалоб и команд.

Когда он достиг дверей, ему открылся царящий во дворе хаос. Кришинин наблюдал, как его машина пытается двигаться, только для того, чтобы взорваться прямо в воротах фермы. Жар взрыва достиг дверей, обдав Кришинина неестественным теплом.

Из клубов дыма появились еще два вертолета. Но на этот раз он прилетели с советской стороны — это были летевшие вдоль дороги «Шмели» с оружейными подвесками. Кришинину захотелось выбраться со двора, чтобы убедиться, что его танковый взвод выдвинулся на перехват прорвавшихся вражеских танков. Но пламя блокировало ворота.

Он поспешно осмотрел первый этаж дома, ища черный ход. Казалось, ничто в здании не уцелело. На кухне он обнаружил двоих солдат, сидевших на опрокинутом шкафу, как будто кто-то скомандовал отбой.

— За мной, — крикнул Кришинин, направляясь к сорванной с петель двери.

Снаружи пространство между фермой и местностью, откуда пришли вражеские танки застилал густой дым. Шум боя казался невероятным, во-первых, потому, что большинство боеприпасов уже должны были быть расстреляны, а во-вторых, было трудно поверить, что осталось столько выживших. Но Кришинина обнадежило то, что его солдаты продолжали бой.

Он услышал рокот двигателей возвращающихся советских вертолетов. И шум явно говорил о том, что у канала шел танковый бой.

Двое солдат послушно сопровождали его, ожидая указаний. Кришинин бросился за угол здания. Одна из его боевых машин пехоты была в отличном состоянии, ища цели, даже несмотря на то, что бой уже кончился. Кришинин оставил ее. Слабость и головокружение увеличивались, вызывая тошноту, но он шел вдоль стены разрушенного сарая, держа оружие наготове, ища возможность посмотреть, что твориться у канала. Он подошел к бочке, в которую стекала вода с крыши, оперся на нее и поднял голову.

Его ожидало лучшее зрелище в его жизни. Двойной гребень холмов на другой стороне канала кишел советской бронетехникой. Зенитные установки поднимались на возвышенности, ища правильные позиции, самоходные артиллерийские установки вздымали в небо стволы орудий. Возле переправы вражеские танки, пробившие его жиденькую оборону, горели, яркими лампами освещая дождливый день. Советские танки, с ревом двигались через туннель, перестраиваясь на выходе в длинную, красивую цепь и направлялись к позициям Кришинина.

Он без сил опустился на стену сарая и, наконец, потерял сознание.

Вид с воздуха наполнял Трименко ощущением своей мощи. Командарм не особенно любил давать волю эмоциям, проведя всю жизнь в борьбе со слабостями своего темперамента, но зрелище, открывавшееся за покрытым каплями дождя иллюминатором вертолета, приводило его в благоговейный трепет. Его нескончаемые колонны бронетехники и машин обеспечения, его десятки развернутых артиллерийских батарей, одни из которых спешили к своим позициям, другие ожидали своей очереди на проход по забитым дорогам, а третьи вели огонь, отправляя куда-то в каменно-серое небо валы снарядов. Его зенитные системы укрывались на вершинах холмов, как большие металлические кошки, подергивая «ушами» радаров. Пилот вертолета летел на малой высоте над дорогой, не желая доверять безопасность машины большой красной звезде на фюзеляже. Но командарм, поглощенный величием момента, готов был забыть о таких мелочах. Он был поглощен зрелищем рычащего потока техники и людей, который стальной лавиной тек на запад, сметая все на своем пути.

Местами, конечно, зрелище было далеко от идеала. Некоторые колонны застревали. Тут и там на перекрестках кипела такая неразбериха, что Трименко казалось, что он слышит препинания и перебранки. Обломки советской техники виднелись там, где они попали под удар вражеской артиллерии или авиации. Невероятные картины то появлялись, то стремительно исчезали за иллюминаторами несущегося на огромной скорости вертолета.

Трименко понимал, что для тех, кто находится на земле, в постоянном нервном ожидании на марше или в ожидании приказа выдвигаться, война выглядела невероятным бардаком, граничащим с безумием. Но с неба, с божественной высоты, колонны двигались достаточно хорошо. На каждую, увязшую на местности или на переполненной дороге, приходились две-три, слаженно двигавшиеся по параллельным дорогам. И поток нес их в правильном направлении. Трименко знал, что передовые подразделения одной из его дивизий уже форсировали канал к северу отсюда, притом, что основная операция по форсированию разворачивалась в полосе наступления другой дивизии. Некоторые части уже продвинулись на тридцать километров от исходных позиций, а один разведывательный дозор сообщил, что продвинулся на пятьдесят два километра. Между тем, попытки противника остановить поток советских войск были удивительно слабыми. Утром Трименко получил жуткие данные о потерях. Вообще-то, они соответствовали запланированным, и Трименко не сомневался, что потери были преувеличены в пылу боя и в процессе передачи данных вышестоящему командованию. Перспектива использовать неточные данные в дальнейшем планировании беспокоила Трименко больше, чем сами потери.

Реактивный самолет, невидимый в дымке, прошел мимо и рев двигателей ударил по вертолету. Трименко думал о том, что решение Малинского поддержать первый удар авиации было абсолютно верным. При небольшом количестве и малой дальности оперативно-тактических ракет, имевшихся у противника, его авиация была главной угрозой. Трименко беспокоился о возможности удара авиации НАТО по советским войскам в точках пересечении границы, где инженерные войска открыли проходы в пограничных заграждениях. Но тревога оказалась напрасной. Удары самолетов НАТО были мощными, но носили случайный характер, и Трименко подозревал, что основная масса их самолетов действительно была уничтожена на земле. Старухин проявил себя ослом, требуя от Малинского сконцентрировать авиацию на поддержке сухопутных войск, и Трименко не мог удержаться от злорадства. Старухин, думал он, был из такого типа русских офицеров, которых он наиболее презирал, ригидным человеком со слишком поверхностными знаниями, который кричал, бушевал и топал ногами, чтобы заявить о себе, убедить более скептически настроенный мир, что он имеет какое-то значение.

Трименко, не меньше беспокоившийся о собственной значимости, находил такие истерики примитивными и неэффективными. Он считал, что время требовало более сложного подхода к эксплуатации ресурсов, неважно, материальных или человеческих.

Трименко смотрел на свою армию, продолжающую двигаться вглубь Западной Германии. Для человека на земле эта картина была лишь сплошной неразберихой. Но человек, способный посмотреть на нее свыше, видел огромную, невероятную силу.

— Форсаж!

— Полсотни восьмой, я все еще в захвате. Тут жарко.

— Давай, полсотни девятый. Запускай ловушки. Сбрось его!

— Ракетная атака, на меня, на меня!

— Маневр уклонения!

Самолет ведомого выпустил тучу тепловых ловушек, его двигатели полыхнули форсажным пламенем.

— Резче, братишка. Закрути ее!

Пилот первого класса капитан Собелев увидел, как вражеская зенитная ракета чудесным образом прошла мимо самолета ведомого и взорвалась метрах в ста пятидесяти позади. Собелев ощутил, как его самолет взбрыкнул от взрыва, словно дикий конь.

— Выравнивайся. Держись ровнее, полсотни девять.

Самолеты вылетели двумя парами, но вторая была сбита раньше, чем они достигли Везера. Здесь, над глубоким тылом противника, ПВО была гораздо слабее. Но все равно это был кошмарный полет. Это никак не походило на то, с чем он сталкивался в Афганистане. Полеты в Кабул и из него, старый добрый Баграм были достаточно опасны. Вечная дымка над Кабулом, грязная пыль на горячем ветру, а потом еще и эти чертовски эффективные американские ракеты «Стингер». Но по сравнению с тем, что творилось теперь, все это было мальчишеской игрой.