Войнушки На убитом враге на одной ноге стоит дебил-ветеран. Его голова торчит, чуть жива, а член скончался от ран. Божье имя, поди, из пустой груди давно улетело, как вран. Приветик, Оська! Глядь, впереди клубится густой туман. Друг, позарез четвертак, хоть роди! Шарман, придержи карман! В глубине двора войнушки-игра, калечит себя детвора. Васька, гребаный в грот, жует бутерброд, на нем пузырится икра. С надеждой глядит советский народ на острие топора. Есть еще время идти вперед и силы кричать "Ура!". "Удушающий аромат…" Удушающий аромат цветущих столетних лип, лилово-малиново-алый закат. Крик матери. Детский всхлип. Черный с желтым китайский халат. Отчим – тот еще тип. Бронзовка летит на газон, забирается в глубь цветка. Начинается долгий дачный сезон. Странно, что жизнь коротка. Странно, она проходит как сон, как мелькание мотылька. Говорящий столб. Сообщение ТАСС. В кастрюльке суп разогрет. Рукомойник. Эмалированный таз, поставленный на табурет. Сколько раз тебе говорят! Сколько раз! Сколько лет тебе, сколько лет? И опять пластинка – щелчок, повтор, повтор и опять щелчок. Лоза цепляется за забор. Мать собирает кудри в пучок. Пластинка крутится до сих пор. Летит золотой жучок. "Жили совсем недавно Абрам и Сара…" Жили совсем недавно Абрам и Сара. Сара с кошелками возвращалась с базара. Абрам сидел у окна и читал газету, передовицу – как поклоняться Сету, Осирису, Ра, Анубису или Изиде, как сладко мумии спать в большой пирамиде. В детстве он тоже мечтал стать мумией. Позже он приобрел отвращение к черной высохшей коже, золоченым маскам, расписным саркофагам. Лучше остаться живым и работать завмагом. Лучше играть в домино во дворе под сенью огромного дуба, чем становиться тенью самого себя, слышать Голос, видеть виденья. Но Голос звучит, виденья перед глазами стоят, зачем – не понимая сами. Тот же Голос, который сказал "Изыди!". Куда изыди? Правнуки – к той же Изиде, в страну кирпичей и корзин, откуда не выбраться, если не будет чуда. Абрам берет нож, которым резали булку, кричит в окно: "Исаак! Айда на прогулку!" И уводит сына вверх по наклонному переулку. "…Доколе облако не взяло Его из вида их…" …Доколе облако не взяло Его из вида их и не вернуло. А кто же отдаст, если возьмет? Он пребывает с нами, но их оставил одних посреди земли, где течет молоко и мед. Посреди времен, где с пророком спорит пророк за верное вечное слово и лучший кусок, где невинный отрок пускает струю в песок. Внутри домов, где застит дверной проем тучный римлянин со щитом и копьем, где сестра говорит сестре: "Давай поиграем вдвоем!" На земле, где пока светло, но скоро будет темно. В душе, где между сердцем и разумом – каменная стена. "Где, смерть, твое жало?" – Да вот же оно! "Где, ад, победа твоя?" – А вот и она! Что ж Ты стоишь и стучишь? Не тревожь мальца. Он, руку в карман запустив, изучает свежий "Плейбой". Дай ему прежде убить и похоронить отца, а потом он, возможно, пойдет за Тобой. Мама, можно потрогать золотого тельца? В пионерском лагере горнист протрубил отбой. "Стоит корыто, другим накрыто – цинковый гроб…" Стоит корыто, другим накрыто – цинковый гроб. Благородный афганский народ победит в борьбе. Анекдот. "Здесь живет Петя, мать его еб?" — "Я его мать!" – "Блядь, так мне ж не к тебе надо, мать твою еб!" – "Мама, к тебе пришли!" Сынок, тебя призовут, сынок, погоди! Слишком жарко для водки. Гитара бренчит вдали. Подонки ходят туда. А ты туда не ходи. Не отпускай свою память гулять во дворе, где ходят старик в трусах и женщина в бигуди. Не пей, сынок, больше не пей, не стой на жаре. А где же еще стоять с наколкою на груди: орел, распластавши крылья, несет змею. На столе помидоры, губчатый хлеб ржаной. Чумазый мальчишка прячет в кулачке за спиной серебряную монетку – юность мою. "При скончании века, на его острие…" При скончании века, на его острие, совпадающем в данном случае с острием иглы, скользящей по черной бороздке, кавалер де Грие поет о своей Манон. Тополь в виде метлы, прислоненной к небу, сметает прочь остатки ночных светил и ошметки своей же листвы заодно. Звуки ложатся в стопку, как в церквах у свечных ящиков поминальники. Голгофа входит в окно черною крестовиной, понуждая звучать арию как молитву. Шипение, треск, щелчки придают торжественность голосу, накладывая печать церковности на историю, в которой сердца толчки не более чем механика. Работа пружины. Завод. Ящик красного дерева. Ручка, что в наши дни напомнит о кофемолке. Вот мы и остались из всей родни на свете одни, "Юлий Генрихъ Циммерманъ". Поставщик двора расстрелянного величества. Тяжелый диск на штырьке, покрытый зеленым сукном. Рулетка и ломбер. Вчера, лет девяносто тому, солдат выносил на штыке на свалку русской истории милую тусклую жизнь наших прабабок и прадедов. Дачную местность. Сирень. Однообразный мотив, с которым только свяжись — не отцепится, не разломив голову, что мигрень. |
