"Небо – каменная защита от огненных стрел…" Небо – каменная защита от огненных стрел. Барельефы звезд и ангелов рассматривай, изучай хоть целую прошлую вечность, пока не сгорел. Тикают ходики, плачет малыш, остывает чай. Рассохлась скамейка, в ожидании замер двор: кто выйдет из дома постоять на крыльце, трубочкой подымить, направляя взор к тверди, напоминающей о незримом Отце? На весах Зодиака катаются Близнецы, рядом плавают Рыбы, набычась, глядит Телец, щиплет облачко Овен, но Бог годится в отцы всем, даже если он отчим, а не отец. Даже если мы нарушаем на каждом шагу первоначальный замысел вроде Барух а-Шем, даже если мысль бежит от Него, на бегу ее остановит. Не даст отдышаться. Да и зачем? "Темнеет. Земля отдает накопленный жар…" Темнеет. Земля отдает накопленный жар. В городе ничего, кроме порушенных стен. По лиловому небу летит полосатый шар, в корзине стоит силиконовый манекен. Жизнь – форма существования синтетических тел. Военная форма тем лучше, чем пуговицы блестят. Строй противника краше тем, чем он поредел. Вдовы прекрасны, поскольку в черном – грустят. Боится Петр – завтра Полтавский бой. Над верхней губой дергается короткий ус. Гетман целует флаг желтый и голубой, Карл кричит с колокольни: "Сдавайся, рус!" Москвой на французской ладони любуется Бонапарт, слушает пение птиц, вспоминает Аустерлиц. Перед обритым школьником стопка контурных карт. Найди двести сорок отличий в очертаньях границ. Из трех сражений, лежащих на одной прямой, одно находится между двумя. Хорош военный парад! Трепещут-пестрят знамена с золотой бахромой. Пушки палят, шарик летит, птички парят. "У покойного дядюшки Хо в племянниках весь Вьетнам…" У покойного дядюшки Хо в племянниках весь Вьетнам. Всех узнает в лицо. Всех знает по именам. Всех вьетнамцев любит высушенный дядюшка Хо Ши Мин, как нас любит Господь – во веки веков. Аминь. Конические шляпы движутся на фоне полей. Общий труд объединяет, как бумагу конторский клей. Север с Югом спаяны прочно. Не умеешь жить – не берись. Отслужил в войсках – можешь дальше выращивать рис. Белый, пропаренный, по сто грамм в бумажный пакет, отправленный в СССР для оплаты танков, ракет, автоматов и самолетов и инструкторов к ним. Все дороги ведут в Ханой, а не в какой-то Рим. Еще говорят о вьетнамцах, что у местных самцов гениталии маленькие и голос как у скопцов, борода почти не растет – десятка два волосков с подбородка свисает, отчего голова напоминает редиску с тоненьким корешком. Портфелей там не бывает, каждый ходит с мешком. Встречаются велосипеды. Но чаще идут пешком. На приветствие отвечают резким коротким смешком. Также известно, что под нашей землей они в подвалах и полуподвалах проводят ночи и дни, шьют полезные вещи для наших детей и внучат, почти ничего не едят – на машинках строчат. Их завозят в контейнерах без прошлого, без паспортов, всюду у них ходы подземные, как у кротов. Пойдешь в русский лес по грибы, а у грибов теперь шляпки желтые из соломы, конические; не хошь – не верь. Все это лысый полковник-отставник рассказывал нам. Он лучше знает. Он воевал за Вьетнам. "Чем больше веришь, тем меньше видишь, и ладно…" Чем больше веришь, тем меньше видишь, и ладно, довольно с тебя двух комнаток и прихожей, второго света, картин на стенах, и то отрадно, что ангел смерти тоже есть ангел Божий, правда что сморщенный, черный, с дряблою кожей, если честно сказать, больше на беса похожий. А то, что никто не заходит, – так еще веселее, вроде живешь не в квартире, а в мавзолее. Телефон зазвонит – черную трубку снимаешь, говоришь в нее что-то, чего не понимаешь. На том конце провода – старый друг лучше новых двух, молдавская сигарета, жизнь холодна, говорят, дыханьем любви согрета. И сами мы не подарок, и мысли наши нелепы, короче детской считалки, проще парeной репы. А мир за окном прекрасен и воздух прозрачен, а разум просрочен и навсегда утрачен, лукав, изворотлив, лжив – невелика потеря. Даром что видел все, ни во что не веря. "Ей сто десять лет…" Ей сто десять лет. Временами она чувствует себя одинокой. Тогда она думает о новом замужестве. У нее свои принципы: мужчина должен быть старше женщины минимум на пять лет. "У Фиры лицо доброе, а сердце злое…" У Фиры лицо доброе, а сердце злое, собственно, и лицо злое, но не в поверхностном слое, там, в глубине лица, скрыто нечто такое… По-библейски Эстер, Эсфирь, по-нашему тетя Фира. Идет, несет в авоське две бутылки кефира по тридцать семь копеек, из них бутылка – пятнадцать. На высокий третий этаж нелегко подняться. На кефире фольга зеленая, а на ряженке золотая, как будто нимб, а ряженка эта – святая. До дома пять минут неспешного хода, два квартала, как до конца отчетного года. На углу Фира встречает инженера с молмаслозавода. Пять минут разговора о том о сем по порядку, инженер – болельщик, а вчера забили в девятку. В Кремле открылся пленум, а у мамы язва на язве, на Пушкинской новая булочная, но за этим усмотришь разве? Навстречу Эсфири – Юдифь в платье из китайского шелка. В руках у Юдифи черная клеенчатая кошелка, в кошелке что-то большое, круглое – это, наверно, кочан капусты. Или голова Олоферна. |
