"Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США…" "Если б мне отрезало ноги, я бы уехал в США". Странная логика. Додик повторял это тысячу раз. Папиросы в кармане, в спичечном коробке анаша. Синие джинсы "Вранглер". По тем временам – класс. Его доконал диабет. Ампутация стоп. С эмиграцией торопились, но очередь не дошла. Был компьютерный номер, но сердце сказало "стоп". Скорая опоздала. Опоздала – и все дела. Десять лет спустя из Чикаго приехал брат. Он хотел разыскать могилу. Задача была – пустяк. Известно название кладбища, участок и даже ряд. Но в Одессе он встретил девушку. И все наперекосяк. Две недели они гудели. Принимали до литра на грудь. Превратили квартиру в бедлам. Там не осталось мест, не запятнанных спермой. Брат пустился в обратный путь, она через год в Варшаве получила визу невест. О покойном. Однажды на пьянке под Новый год он буквально взбесился. Вскочил и начал пинать ногами кого попало. Его скрутили. Народ кое-как успокоился. А я пытаюсь понять, как рыхлый еврейский парень каблуками модных сапог смог в новогодний вечер, напившись в дым, вставить под ребра каждому, кто не лишится ног, не будет хвататься за сердце, не умрет молодым. "Что за гнутая медная труба над каменноугольным лесом…" Что за гнутая медная труба над каменноугольным лесом отворяет динозаврам гроба! Земля продавлена весом огромных лап, да и хвост неслаб. В классе висит таблица, с нее глядят первобытные лица членов ЦК. Легко ошибиться. Мальчик ломает пирожок, выедает начинку. Душа материальна. Только прозрачна и весом в пушинку. Прохудились туфли. Пора отнести в починку. Сапожник держит гвозди в зубах, молотком колотит, что динозавры вымерли, его совсем не заботит. Обувка растянута на деревянной колодке, перхоть летит из чахлой бородки. Человек легко растворяется в бутылке "Московской" водки. В каменной скорлупе – зародыш-окаменелость. Мальчику трудно ходить: в паху опрелость. Он мечтает: его награждают за смелость при поимке ящера орденом или медалью. За ним приходит бабушка, обмотанная серой шалью. Говорит: не водись со всякою швалью. Всякая шваль смеется, в мальчика пальцами тычет: "Бабушкин внучек!", мальчик тихонько хнычет. Денег в доме – ноль: папа зарплату нычет. Папа зарплату нычет. Папа на сторону ходит. Сторона раздевается, белые ноги разводит. Им двоим плевать, как много угля страна производит. Что им до того, что на черных пластах отпечатки невиданных листьев и крыльев, ребер или лопатки, между пальцев кожистых – перепонок тонкие складки. По путям развития жизни. Таково название книги. Счет сначала на миллионы лет, позднее – на миги. Эволюция – та же юродивая: звенят кресты и вериги. Эволюция – та же юродивая, ходит по вечному кругу, бабушка мальчика через дорогу ведет за руку. Каменные эпохи застыли спиной друг к другу. "По сторонам экрана – два кумачовых пятна…" По сторонам экрана – два кумачовых пятна. Расслабляясь, взор не достает до конца строки. Читается вроде "Искусство принадлежит на…" или "Из всех искусств важнейшим является ки…" Гаснет свет. Что-то вроде жужжания веретена. Пылинки в луче. "В бой идут одни "старики"". Но это – чуть позже. Покуда – "Новости дня", давно прошедшего. Женщина слева пьяна. Шепчет под нос: "Такая фигня, такая фигня!" Откуда-то мне знаком запах дрянного вина. Передо мной – два банта в основании тонких кос. Это Мила. Мальчик из пятого "б" с ней. Я еще не знаю, что запах мыла и запах волос — разные вещи. Но сердце бьется сильней. Я знаю шутку: "Кина не надо, тушите свет!", но не знаю ее значенья. На экране идут бои — черно-белые, плоские. Чтобы понять сюжет, нужно твердо знать, где немцы и где свои. Если б ранили Милку, я был бы врач, чтоб ее спасти. Был бы ранен сам – она, медсестра, спасла бы меня. Кулечек тыквенных семечек. Лушпайки в потной горсти. Шепот старушки: "Такая фигня! Такая фигня!" "Наш-то город, который и раньше был мал…" Наш-то город, который и раньше был мал, нынче вовсе сгорбился, спекся, сжался. Горожане хворают. Кто-то хребет сломал. Кто-то желудком слаб. Кто-то умом помешался. Кто хребет сломал, того в коляске везут. Снизу вверх он глядит на везущего взглядом кротким. Кто желудком слаб, тот тянет ночной сосуд за собой, как щенка на поводке коротком. Кто умом помешался, тот ходит одет кое-как, приволакивает стопу, опираясь на буковый посох. То лицо запрокинет, за чем-то следит в облаках, то согнется к земле, чего-то ищет в отбросах. Три столетья назад городок захватил дракон. Змей немного состарился. Часто бывает в храме. Зажигает свечи. Подолгу стоит у икон, одна из которых – его портрет в золоченой раме. Каждый год он просил девицу. А девицу не привели. Вызывал Ивана на бой. А Иван лет пятьсот как помер. Государственный гимн – колыбельная "Ай-люли, нашу деточку загребли". Пыль. Инвентарный номер. Все сознались во всем. Пребывание на цепи стало общей повинностью. Там, в тюремном подвале, десять лет хочешь – просто спи, хочешь – носом сопи. Все там будем. Или уже побывали. По ночам дракону не спится. Что-то неладно в груди. Неужели сердце? А доктор сказал – усталость. Из сада слышится окрик: "А ну, злодей, выходи!" Дракон спускается в сад. Никого. Опять показалось. |
