— Ты ведь не думаешь, что любой другой царь сумеет предложить тебе то, что предлагаю я? У Сабы нет будущего без союза со мной. Ты так эгоистична, что не выйдешь замуж во благо собственного народа?

— А ты так бескорыстен, что будешь жениться снова, снова и снова!

— Да! — закричал он. — Я рву себя на куски ради этого царства — этого объединенного и духовного царства, — ради мира и ради моего бога!

— Что ж, не только ты один правишь объединенным и духовным царством. И все же я сумела справиться, не продавая себя другим! — зашипела я.

Что я творила? Но только дамба, единожды открыв ворота, уже не в силах сдерживать поток воды. Все напряжение неопределенности последних недель и месяцев, сложного танца умов затопило сейчас мои вены, заставляя меня вскочить на ноги.

— Ты говоришь, что твой господь превыше всего. И все же наши боги намного милостивей! Яхве не одобрит свадьбы со мной, верховной жрицей другого бога. Мой бог дает мне свободу воли, решений, выходить мне замуж или нет, и самой выбирать себе мужчину по моему желанию. Ты же вынужден жениться снова и снова, чтобы удовлетворить ненасытную жажду богатств. Но божественный автор твоих законов не одобряет этого. И оттого ты придумываешь себе оправдания. Ты думаешь, что расширяешь свое царство, но ты, как зверь, угодивший в ловушку, не в силах двинуться ни на шаг и не получить наказания, божественного или людского. Твой пророк зовет твоих жен шлюхами. Но кто же при этом настоящая шлюха?

На миг мне показалось, что он меня ударит, так сильно он дрожал от моих слов. И выражение его лица стало ужасным.

— Я считал тебя мудрой. Но теперь я вижу, как ошибался, — сказал он, удаляясь в покои.

Он оставил меня стоять на крыше одну.

Все было кончено. Саба была уничтожена. Моими собственными руками.

Я проиграла. Я потеряла все.

На следующий день, с трудом очнувшись от ступора, я послала приставленных ко мне женщин заниматься наскоро придуманными делами — одну на кухню, с требованием приготовить сабейское блюдо, которого мне якобы отчаянно захотелось, другую за свежими цветами для покоев, а остальных на рынок за новостями.

— Жены ревнуют, — сказала старшая из моих девушек, когда чужачки исчезли и я осталась наедине с ней и Шарой. — Ни одна из них уже больше месяца не проводила с царем ночи, разве что в новолуние. Я слышала разговор его жен из Эдома и Хамата. Но Наама и дочь фараона беспокоятся не об этом — лишь о благосклонности, которую он к тебе проявляет. Служанка Наамы уже дважды расспрашивала меня, когда мы уезжаем. Притворялась, что хочет пробыть с нами как можно дольше. Но мы знаем, что вопрос задала ее госпожа, которая то и дело призывает ее обратно, чтобы передать дары нам или тебе.

— Ну конечно, а как же иначе, — сказала я.

— Я боюсь, моя царица, — сказала Шара, когда мы остались одни. — Небт говорит, что довольно часто новые фаворитки страдают от ядов или не могут доносить свое дитя.

— Последним мы точно не рискуем, — ответила я. И все же некоторое время назад я сама озаботилась человеком, который первым пробовал бы мою пишу.

Теперь мне нужно было решить, что делать. Я была резка — и безрассудна. Я была умна, но недостаточно.

Я могла помириться с Соломоном. Но не думала, что сумею заставить себя вновь войти в его сад, даже если мой доступ к нему еще не отозван царем. И не знала, решит ли царь снова меня принять.

Я могла уехать. Но сделать так сейчас и позже признаваться, что я сама разрушила возможность исполнения всех данных мной обещаний… Я не могла смириться с этой мыслью. По крайней мере, до тех пор, пока у меня оставалось время.

Но не могла и вынести нескольких месяцев, оставшихся нам до первых дней зимы.

Хуже всего было то, что я скучала по нему. Нет, не по царю, но по мужчине, что ловил меня за руки и восхищался ими. По поэту, который молил меня продолжать историю о саде, пастухе и пастушке. По мальчику, который тайком выводил меня из дворца. По душе, с которой неумолимо сближалась по мере того, как под мантией царицы проступала живая вена моего одиночества.

Да. Он был моим зеркалом. А я — его.

Я говорила себе, что могу начать все сначала, подкупить его историями и загадками, которые он так любил… но мои загадки истощились, а слов, которые я произнесла, ничто не могло отменить.

А еще я могла согласиться на его условия.

— Кажется, я проиграла, — тихо сказала я, когда в комнате остались только мы с Шарой. — Хоть он и предложил мне все, чего я хотела. Он предложил свадьбу. И я хотела согласиться.

Несмотря на все, что сказала.

Я обняла Шару за плечи, размышляя о том, отчего я не открыла ей большего. Я оказала ей плохую услугу, попытавшись ее защитить и оставив в неведенье. Теперь она могла лишь молча меня утешать.

— Милость царя очень сложно удержать, — сказала она напряженным шепотом.

— Нет. Сложно лишь удержать ее, не потеряв при этом всего остального. — Я вздохнула и поднялась на ноги.

Шара застыла, как каменная, глядя лишь на свои руки. Ее дыхание вдруг сорвалось всхлипами, рука метнулась к краю ближайшего столика.

— Шара! Что случилось? — Я удержала ее за плечи.

Шара еще никогда не казалась такой расстроенной, что бы

ни случилось. Отчего же теперь она в панике?

— Таковы дела царей и цариц, вот и все. — Я прижала ее к себе, ища глазами девушку, которую можно было бы послать за вином. — Скоро мы уедем домой.

— Но ты хотя бы могла выбирать, и тебя выбрали! — Ее руки взлетели клину, а голос поднялся почти до крика. — Тебя никому не дарили!

Она дрожала, как листок, в кольце моих рук.

— Шара! Шара! Что тебя мучает? — Я заставила ее убрать ладони от лица.

Но единственным ответом стала лишь мольба в ее глазах, жуткая, невыносимая тяга. Так смотрит человек, который не может говорить; которому нужно, чтобы кто-то другой произнес страшное признание — так смотрит женщина, которая слишком долго хранила ужасную тайну.

Что-то забрезжило в моей памяти, давнее-давнее воспоминание.

Ночь пира, когда я сказала, что Шара не должна быть невидимой, и нарядила ее в одно из моих платьев. Ты не отдашь меня. Я поклялась тогда, что не отдам.

Выбрали, не дарили. Не дарили кому?

Столько дней в самых скромных платьях. И ненависть к Хагарлат, которая втерлась в доверие к моему отцу и помогала в его бесплодных духовных поисках… и которая никогда не ворчала по поводу его наложниц, упоминая их лишь как способ приобретения благ. Хагарлат, которая, не моргнув глазом, ломала судьбы других, если это играло ей на руку… которая первой, я уверена, указала на меня своему выродку брату…

— Ты же не о том, что Садик…

Она помотала головой, задыхаясь.

— Прости меня. Прости меня.

Если не Садик, то за кого же она просит прощения? Другим мужчиной в моей жизни был только отец.

Мои руки упали с ее плеч.

Шара соскользнула с дивана и рухнула у моих ног. Она вцепилась в мое платье и жутко завыла. Мой желудок свело тошнотой.

Моя молочная сестра…

Наложница моего отца?

Но даже я не знала и не слышала имен тех женщин — ни из Сабы, ни из-за моря. Хагарлат была слишком горда, слишком амбициозна, чтобы делить с кем-то внимание царя, особенно после царицы, которая вовсе ни с кем его не делила. Но Шара была не из тех, кто выходит на свет. И Хагарлат это знала.

— Все это время, — прошептала я. — Почему ты мне не сказала?

— Как бы я сказала тебе такое? — Она со всхлипом втянула воздух. — Каждый день я помнила: придет час, и ты начнешь презирать меня. Каждое утро… Я просыпалась и думала, не настало ли это время, и не знала, как мне прожить еще час. Не нужно меня ненавидеть, Билкис, сестра моя, царица, которую я обожаю! Я не смела тебе рассказать, как я могла, зная, что ты отошлешь меня прочь?

Эти слова рассеяли мое отвращение.

Я знала это чувство. Слишком хорошо знала.