— Бога своих праотцов.

— А именно?

— Его называют «Господь Всевышний» и «Аз есмь».

Я выгнула бровь.

— Разве это имя для бога?

— Имя этого бога не произносят вслух. Они считают его выше всех остальных богов.

— Этот царь совершенно точно стремится в пропасть! — засмеялась я. — Разве он не знает, как подобное было проделано в Египте, когда Эхнатон провозгласил всевышним одного лишь Атона — бога, у которого было хотя бы имя, — и как печально все это закончилось? Эхнатон стал «врагом» во всех архивах их собственной истории!

Я читала об этом несколько лет назад: после смерти Эхнатона храмы были заброшены на долгие годы, чума скосила большую часть населения. Неудивительно, что историки возненавидели фараона за то, что тот осмелился так прогневать богов.

— И каков символ этого непроизносимого бога? Ты привез с собой его идол?

Он помедлил.

— У бога нет символа. И нет идола.

Я рассмеялась еще искреннее, чем раньше.

— Бог, с которым нельзя говорить и которого невозможно увидеть.

— Их закон запрещает высекать изображения любого бога — в том числе и их собственного.

— Что за форма неверия заставляет их уничтожать имя и лицо собственного божества?

— Уверяю тебя, его жрецы очень набожны, — мрачно ответил он, — хоть женам царя и позволено отправлять свои культы в местах служений, которые царь специально построил для них за пределами города.

Я пожала плечами.

— Недолго же ему жить в этом мире.

— Как скажет царица. — Тамрин поклонился мне. — Но, покуда он жив, скажи мне, какие дары я должен приготовить ему и взять со своим караваном, когда мы решим выступать?

Я поглядела ему в глаза.

— Никаких.

Тамрин вскинул брови.

— Возьми обычное количество товаров, проследи лишь за лучшим качеством.

— Ты уверена, моя царица?

— Саба обладает монополией на торговлю специями. Если он хочет получать товары из Пунта или Хидуша либо из стран, что лежат к востоку от них, царю придется иметь дело со мной. Он может прислать подарки… нам.

Он помедлил.

— Как скажешь. А какое послание я должен передать Принцу Купцов?

— Только свои рассказы… и цены.

— И когда я приду в Иерусалим, рассказывая истории о Сабе и ее потрясающей царице, царь Израиля пожелает мирного и прибыльного союза… что мне ответить, если он предложит брачный союз с Сабой?

— Что у меня нет дочери, которую я могла бы отдать ему в жены.

— Я имел в виду свадьбу с тобой, царица.

Я смерила его взглядом.

— Я правительница своей страны. А не царевна, которую можно отправить в его гарем.

— Да продлится твое правление сотню лет, — сказал он, склоняя голову.

Когда Тамрин ушел, я сняла вуаль и долго пила из кубка.

От меня не укрылся лукавый взгляд Шары.

— Я знаю, что ты подумала, — сказала я позже, когда она помогала мне раздеться в моих покоях, после того как прислуживающие мне дочери благородных семейств были отправлены спать.

— Не говори, что ты не заметила его красоты… и того, каким взглядом он на тебя смотрел.

— Возможно, заметила.

Она рассмеялась, и я была благодарна за то, что снова услышала ее смех.

В ту ночь, пока Шара спала и ритм ее дыхания напоминал мне мерный шепот морского прибоя, я снова думала о тонких пальцах, о сильных руках и о том, как изгибались его губы в улыбке.

Но опытный и разумный союзник был мне куда нужнее любовника. Мне нужен был глашатай Сабы в далеком мире.

…У этого глашатая был очень красивый рот.

Тамрин вернулся через три недели, чтобы попрощаться со мной в храме в первый день растущей луны — во время новых начинаний и путешествий. На этот раз он надел бронзовый амулет с защитными письменами, амулет торговцев. Жрица — женское воплощение лунного цикла Алмакаха — напевно читала гимн, пока аколит Азма ловил кровь жертвенного козленка в чашу перед священным колодцем. Юная дева, назначенная храмом пророчествовать вместо меня, покачивалась, стоя на коленях, явно под влиянием дурманной настойки Азма.

— Лев будет реветь, — повторяла она снова и снова. Азм не стал трактовать видение. Знамение было дано лишь торговцу, и только он сам мог постичь значение сказанного, если в знамении и вправду был смысл.

Когда я подняла руки, чтобы благословить торговца, девушка взглянула на меня и закричала, заслоняя глаза. Я не стала обращать внимания, зная, что она полубезумна от дурмана. Я сосредоточилась только на Тамрине, человеке, которому я должна была доверить все свои планы, человеке, путешествию которого я отчего-то странно завидовала.

Он тоже смотрел на меня снизу вверх, таким взглядом, словно над ним стояла не женщина и царица, а нечто иное.

Я вдруг почувствовала, как расстояние между нами растягивается, увеличивается, как в ту ночь, когда я донимала

Азма своими вопросами, а мои неотступные рассуждения и отчаянный поиск ответа не находили отражения в его глазах.

Я погрузила пальцы в чашу.

— Вернись ко мне быстро и благополучно, я жду тебя в новом году, — сказала я, рисуя перевернутый полумесяц на его лбу.

Он склонился вперед, поцеловал ремешок моей сандалии.

И ушел через мгновенье, вскочил в седло и отправился к каравану из трех сотен верблюдов и стольких же их погонщиков.

Пришла зима, и я забыла про царя израильтян.

Я благословляла брачные союзы. Я прощала преследуемых преступников, что искали убежища в храме, и озвучивала им клятвы, которые нужно было принести на могилах мертвых родственников во искупление. Я судила племя, известное своими набегами и похищением соседских верблюдов, и женщину, которая вышла замуж за двух братьев, развелась с одним из них, но не получила обратно половины своего приданого. А затем мужчину, который не мог подарить своей жене детей, а потому пригласил путешественника в свой шатер и оставил их наедине, и путешественника, заявившего свои права на ребенка, когда увидел того в следующем году.

— В чьем шатре был зачат этот ребенок? — спросила я.

— В моем, — ответил муж.

— Тогда это твой ребенок, и всякий раз, когда этот человек будет возвращаться, ты станешь принимать его как брата.

Мне было двадцать лет, и я прекрасно знала о постоянной одержимости совета вопросом о моем наследнике. Я получила предложения о заключении брака от каждого влиятельного клана в Сабе, в том числе и от кузена, Нимана. И отказала им всем.

Вахабил преследовал меня каждый месяц, регулярно, как женские дни.

— Если ты не хочешь выйти замуж ради выгоды, — сказал он однажды в отчаянье, — выбери мужчину из жрецов.

А лучше двоих или больше. Пусть дитя будет даровано самим Алмакахом. Так поступали в прежние времена, и царицы рожали детей от богов. Молю тебя, сделай это, иначе после твоей смерти начнется война.

И хотя недостатка в жрецах и жрицах, которые исполняли подобное для высокородных людей, я не знала, как сказать ему, что за два года с Макаром я так ни разу и не зачала дитя? Что, возможно, грубое насилие Садика в тот год, когда я еще не стала девушкой, могло лишить меня способности родить ребенка. Я не знала этого наверняка и не могла заставить себя сделать это унизительное признание — ни ему, ни кому-либо иному.

— Я подумаю об этом, — только и сказала я, желая откупиться обещанием, чтобы хоть немного его успокоить.

— Так это и значит быть евнухом? — спросила я в ту ночь у Яфуша, который следовал за мной по саду, отстав на шаг. — То, что я не помню прикосновений мужчины и не испытываю никакого желания?

— Быть евнухом, царевна, не значит потерять желание, — тихо ответил он. — Лишь потерять все способы его удовлетворить.

Я подождала, пока он поравняется со мной, и взяла его за руку.

— Мне жаль, что с тобой так поступили. Я думаю, что это грех — по отношению к телу, если не по отношению к богам.

— А я думаю, что ты больший евнух, чем я, царевна.