К северу от «Пунта» расположились пирамиды высотой в пять человеческих ростов, за ними вздымался темный холст с нарисованным диском — подсвеченный сзади канделябром из факелов, он сиял, как восходящее Солнце-Ра. Обнаженные рабы в черных шерстяных париках и фаянсовых ожерельях ждали на берегу «реки Нил», перед храмом Изиды, готовые предложить гостям кувшины с египетским пивом. Это превзошло самые смелые мои пожелания, я с радостью заметила папирус, раскачивающийся на ветру над искусственной речкой, и баржу размером с паланкин, лениво скользящую по ней.

Вся восточная часть сада представляла собой череду оазисов, где останавливались караваны из Иасриба, Дедана и Темы, а также с дороги пряностей. Под финиковыми пальмами бродили, лежали и паслись верблюды чистейших кровей, жевали жвачку на расстоянии, безопасном для их плевков. Три белых верблюдицы устроились под черными шатрами, пологи которых были подняты и открывали широкие яркие ковры, уставленные тарелками с рыбой и весен ним луком, солеными овощами, экзотическими яйцами всех цветов и размеров. Несколько слуг в суровых одеяниях кочевников, хоть и более тонких, чем мог себе позволить Волк Пустыни, ждали возможности поприветствовать моих «путешествующих» гостей.

Повсюду были танцовщицы — притопывали на месте Пунта, балансировали кувшинами на головах в оазисах — и музыканты, играющие на ручных барабанах, лютнях и ритуальных трещотках Египта.

У входа стоял огромный золотой котел, наполненный жемчужинами фимиама. А в середине «Красного моря» был остров с алебастровым троном, почти идентичным тому, что остался за нашими спинами в зале дворца — вплоть до ножек, исполненных в виде козлиных копыт, и леопардовой шкуры на подлокотнике. Некоторые гости указывали на него и вслух поражались тому, что все это значит и как этот трон сумели так быстро сюда принести.

Я хлопнула в ладоши, и музыканты затихли.

— Мы с вами спустились с небес, словно сами боги, — сказала я, — чтобы отправиться через Красное море в Офир. Чтоб любоваться золотом и необычной природой Пунта, пробовать его деликатесы и наслаждаться пением его птиц. Или, возможно, вы захотите податься на север, в Египет, попробовать его пиво, сжечь ладан во имя Изиды и помолиться о новом восходе Ра. Или, если вы пожелаете, можете остаться на этом берегу моря с караванами, пройти по Дедану и Иасрибу до самой Пальмиры!

Я подошла к котлу и зачерпнула горсть благовоний одним из заготовленных для гостей серебряных кубков.

— Но не забудьте взять с собой лучшее, что есть в Сабе, если хотите унести с собой золото Пунта, милости Ра и гостеприимство оазисов! И везде, где вы побываете, поклонитесь богам, принесите им жертву, столь сладкую, что сами боги обратят свои взоры к Сабе, желая вознести ей хвалу. Саба и Алмаках превыше всего!

Крики эхом наполнили ночь, а я запрокинула голову к небу, к белому диску полной луны.

Восторженные крики и шумное веселье заполнили сад. Даже члены моего совета с энтузиазмом присоединились к молодым гостям, когда опять заиграла музыка.

Я с триумфом обернулась к торговцу и не была разочарована.

Он с удовольствием рассмеялся, глядя, как гости зачерпывают благовония и отправляются на поиски дальних радостей.

Подавшись вперед, не настолько, чтобы вызвать недовольство моего евнуха, но достаточно, чтобы я слышала приглушенный голос, он пробормотал:

— Поистине, моя царица, ты распоряжаешься чудесами.

— Благодарю за подарок, — ответила я.

— Возможно, в один из вечеров ты решишь послушать простого торговца и его сказки, прежде чем мой караван отправится на север, и дашь мне знать, какие сказки я должен везти с собой. Хотя за рассказ о сегодняшней ночи меня наверняка обзовут лжецом. Но до тех пор, прошу, зови меня, царица, если найдется способ, которым я сумею доказать верность Габаана и торговца Тамрина. Верность Габаана, единожды заверенная, вечна. Возможно, однажды ты даруешь мне честь доказать это.

Я рассматривала его искоса: прямую линию его носа, веселые морщинки вокруг глаз. Глаз, привыкших прищуриваться от солнца.

— Позову.

В ту ночь я поднялась на свой садовый трон, но разум мой был не в Пунте, Египте или оазисах, не с гостями, которые щипали рабынь и, напившись, пытались купаться в Ниле.

Я размышляла о крайних землях, не тронутых светом самых далеких от меня фонарей. О землях, что тянулись на север от оазиса Темы, за Эдом, в далекий мир.

Израиль. Мой разум перекатывал это название, язык мой пробовал его на вкус. Взгляд мой искал торговца среди гостей и не находил его. Истории Тамрина наверняка были столь же отполированы, как и его придворные манеры. Но ни одно из царств, которым исполнилось лишь полвека, не могло обладать подобным влиянием или же похваляться таким богатством, как он сказал мне. Ни один царь не мог быть настолько обласкан капризными богами.

Много часов спустя, когда я наконец провозгласила путешествие оконченным, а Сабу — богаче прежнего, когда последний золотой диск и египетский скарабей, последний сверток ярко окрашенной ткани из долины Инда были отданы гостям и тысячи мешков с зерном, в каждый из которых был вложен серебряный кубок, были розданы оставшимся во дворе, я возвратилась в свои покои. Махнув измученной Шаре в сторону постели, я села на свой диванчик, достала подаренный свиток и увидела финикийский алфавит наряду с арамейской каллиграфией.

Читала я до рассвета, а после и до самого позднего утра.

— Поведай мне, — сказала я, сидя в тишине моих личных покоев, — что это за зазнайство?

Именно здесь я умоляла отца не отдавать меня Садику. И здесь же я просила его отослать меня прочь. Как много с тех пор изменилось!

Тамрин, склонившийся передо мной в поклоне, изумленно выпрямился.

— Моя царица?

Он вновь был одет в простые одежды, браслет на запястье и аккуратно подстриженная борода были его единственными украшениями, а волосы он завязал на затылке простым кожаным шнурком. У двери напротив стоял Яфуш, золото сияло в его носу и на шее — высокомерный, неподвижный и прекрасный, он напоминал мне обсидиановую статую. Насколько же могут различаться мужчины!

Шара налила вино, и я откинулась на спинку резного стула, глядя, как он отпивает, не сводя с меня непонимающего взгляда.

— Ты читал тот свиток, который вчера подарил мне? — спросила я.

Брови Тамрина приподнялись.

— Я — не читал. Разве что часть его. Пиарские свитки порой цитируют при дворе Израиля.

— Понятно.

Вчера ночью мне хотелось сжечь пергамент, это собрание изречений, предельно ясно, вдохновленных другими, в основном египетскими, поговорками. Другого применения подобное собрание мудростей не заслуживало, хотя я вынуждена была с неудовольствием признать, что сборник довольно разумен, хоть и не похож на божественное откровение.

Но не поговорки и изречения в нем оскорбили меня.

— Как давно этот царь на троне?

Десять лет, моя царица, почти одиннадцать. Но, умоляю, скажите, что вас настолько огорчило?

— Здесь есть две песни, включенные в свиток тем же царем.

Я потянулась к свитку, лежащему рядом со мной на столике из слоновой кости, подняла его и прочитала:

— «Во дни его процветет праведник, и будет обилие мира, доколе не престанет луна»[3].

Я взглянула на Тамрина.

— Ах, царица, — ответил он с тем чувством, что показалось мне облегчением. — Я уверяю вас, он не желал никак принизить вашего бога. На окраинах его города почитают многих богов, и во многих верят его жены в своих покоях.

— Ты уверен? — я продолжила прежде, чем он успел мне ответить. — «Он будет обладать от моря до моря и от реки до концов земли; падут пред ним жители пустынь, и враги его будут лизать прах! Цари Фарсиса и островов поднесут ему дань…» — Я подняла взгляд от пергамента на Тамрина. — «Цари Аравии и Савы принесут дары».

Мне показалось или он мертвенно побледнел?