— И ее любит ее народ.

— Они любят меня за то, что я могу для них сделать, — ответила я. — Потому что хотят земель, торговых ставок и споров, решенных в их пользу.

Я взглянула на Азма, и он ответил согласным пожатием плеч.

— А потому мне иногда кажется, что точно так же боги говорят о нас, когда мы добавляем просьбы к своим молитвам. Бесплодная женщина молит о детях, больной — о здоровье, земледелец — о дожде, а купец — о хорошей погоде и безопасности.

— Царица, милость богов к которой была очевидна ей.

Я помолчала, прежде чем сказать:

— Я не знала, что милость богов дается настолько большой ценой.

Жрец ответил почти что шепотом:

— У всего и всегда есть цена. Разве ты сама не приберегаешь лучшие дары для тех, кто доказал тебе свою верность самым нелегким из способов? Для тех, кто отправил своих людей возвести тебя на трон, хоть те и могли умереть… тех, кто по твоему приказу строит твои крепости и предлагает путь через свои земли на лучших условиях их оазисов?

— Если то, что ты говоришь, верно, то наше почитание богов не что иное, как торговые сделки. Все те, кто приходит в мой зал, делают это в надежде на получение выгоды. Так же и мы предлагаем богам служение в надежде на то, что получим от них желаемое. Неудивительно, что боги хмурятся в ответ на наши попытки контролировать их своим благочестием. Неудивительно, что боги бьют нас, когда мы меньше всего того ожидаем, бьют, чтобы доказать нам: мы над ними не властны, — горько сказала я.

— Ты действительно считаешь богов столь мелочными?

— Это единственное объяснение, которое имеет смысл, — сказала я. — Что они действуют так, потому что мы никогда не даем им того, чего они действительно хотят.

— И чего же?

Я пожала плечами.

— Мы ведь не спрашиваем о сердечных чаяниях богов, не спрашиваем, хотят ли они быть услышанными. Мы проливаем кровь во имя богов, которых делаем грозными. Но мы не пытаемся их понять. Мы не предлагаем любовь. Не искренне. Теперь я отчасти понимаю это, — продолжила я, бесстрастно глядя на алебастровую курильницу на столе, от которой поднимались тонкие струйки благовонного дыма, исчезая на глазах, растворяясь в воздухе.

— И я считаю, что боги невероятно одиноки, — тихо закончила я. — Или, возможно, будучи богами, они не желают быть познанными, а мое заключение продиктовано лишь человеческой логикой.

Дождь снаружи прекратился. Я посмотрела на жреца и заметила, что он изучает меня со странным изумлением.

— И как же тебе пришли подобные мысли, что ты решила прочесть волю богов?

Я моргнула.

— Я всегда о них думаю! Эти мысли не покидают меня день и ночь! Но ты наверняка думал о том же и можешь что-то мне сказать. Так говори! Скажи мне, как боги изба вились от желания быть познанными, как решили принимать вместо этого наши подношения — как мне прожить хоть час, не крича им всем сердцем: почему? Почему Алмаках отнял у меня Макара? Почему, ведь никто другой не поймет меня лучше, чем он?

Моя привязанность к Макару не была тайной для жреца, но я ужаснулась, услышав эхо собственных слов, впервые произнесенных вслух.

— Я знаю, что ты ответишь мне: что если я так считаю, то, значит, я способна любить Алмакаха, только когда он дает мне то, чего я хочу. И это правда. И это не любовь… Я виновна так же, как любой, оплакивающий недостаток того, чего я сама не в силах ему дать!

Азм ничего не сказал, и мое сердце громко стучало в полной тишине.

— Это правда? — спросила я.

Он слабо качнул головой.

— Боги непостижимы. Мы лишь посредники, наша задача состоит в предсказании и объявлении капризов Алмакаха…

— Да, со статуями, пирами и кровью на алтаре. Да, да, я знаю, — сказала я, отставляя вино, к которому так и не притронулась. — Но почему? Что они хотят получить от всех этих наших стараний? Или же их высокомерие требует лишь святого обожания? Или дело в страхе того, что, если мы не будем петь и восхвалять, не будем строить для них бесчисленное количество храмов, они перестанут существовать? Какова бы ни была причина, мне теперь не избавиться от мысли: они могут отнимать у нас то, что мы любим, чтобы мы вынуждены были искать их, стремиться к ним, пытаясь найти смысл в нашем существовании. Почему? Почему? Я днем и ночью задаюсь этим вопросом!

Он взглянул на меня тогда так, как смотрят обычно на оракулов: со странной смесью замешательства и почтения на лице. И хотя нас разделяло всего лишь расстояние двух вытянутых рук, я ощутила, что он отдаляется от меня как будто на лигу.

— Впервые в жизни, — ответил он очень тихо, — я завидую твоей власти, которую ты несешь, как тяжкое бремя, поскольку она помогла тебе понять мысли богов лучше, чем может понять их любой из нас.

И это было хуже всего. К кому мне обращаться с вопросами, если не к нему?

— Разве ты не понял? Я ничего не знаю! Я задаю вопросы и слышу в ответ тишину. Я вижу лишь, что Алмаках покинул меня. Меня, которая строит храмы во имя его. Что я сделала, чем оскорбила его, в чем провинилась, за что он отнял у меня Макара?

Или — что сделал Макар? Он предал меня, и Алмаках убил его за двуличие? Но я видела его последний взгляд. Он бросился в гущу боя. Зачем? Во имя искупления? Ради любви?

А самое худшее заключалось в том, что ни один оракул, никакая жертвенная печень, никакая звезда или восходящее созвездие не могли рассказать мне правду. И сидящий передо мной жрец понимал замыслы Алмакаха ничуть не лучше, чем я.

— Есть история, которую я рассказывала себе после того, как прекратила почитать Шаме, — сказала я, вытирая слезы со щек. — О том, что все живущее может угаснуть поджаром того же солнца, которое даровало ему жизнь. Но луна восходит в прохладе ночи, чтобы присматривать за влюбленными и спящими, чтобы дарить жизнь семени, дремлющему в земле до поры. Теперь я знаю, что во тьме семена гниют, а луна светит, не различая крестьянина и царицу. Как и солнце. И оттого никто из нас не избран и не обласкан, боги действуют лишь согласно собственной воле, а мы потом лишь приписываем собственное объяснение их поступкам. Либо так… либо же богов не существует вовсе.

Жрец молчал.

— Разве ты не обвинишь меня в кощунстве и ереси? Я говорю подобное собственному жрецу! Ты, кто даже не стал отчитывать меня за проступки. Неужели не обвинишь меня и не проклянешь?

— Я не стану поучать тебя банальностям, — ответил он наконец очень тихо. — Ты Дочь Алмакаха. На тебе его милость. И если он не станет говорить с тобой, с кем он заговорит?

Вскоре он оставил меня, явно встревоженный, и я не могла не думать о том, что каким-то образом заразила его своим смятением. Не знала, хорошо ли будет, если жрец начнет искать ответы на наши общие вопросы… или такие ответы непознаваемы и я лишь зря заронила смуту в его сердце, лишив спокойствия?

В ту ночь я ждала, что вопросы, все до единого, так еретически озвученные мной жрецу, опять придут, чтоб мучить меня до рассвета. Вместо этого я впервые за долгие месяцы сумела проспать всю ночь. Словно, проговорив их вслух, я на время избавилась от их яда, остались одни лишь шипы.

Вахабил, возможно, в качестве примирительного жеста, предложил провести царский пир для моих главных торговцев. Была уже осень, и вскоре на север должны были устремиться караваны с грузом знаменитых благовоний Сабы, тканей, пряностей и драгоценных камней, что импортировались из Офира на запад и из Хидуша на восток.

Я предоставила казну и прислужников в полное его распоряжение на время пира. Но когда описала Вахабилу свое видение происходящего, его глаза расширились.

— Царица, но стоимость одного только пира будет…

— Это не пир, — сказала я, отзывая его в сторону. — Это сообщение… то, которое должно донестись до самых дальних уголков мира.

Ливийцы много лет наращивали военный потенциал, чтобы сравниться с Египтом. Цари Ассирии и Вавилонии — которой правил теперь истинный вавилонец после прежнего царя-эламита — пятнадцать лет устанавливали свои права. Царь Финикии еще дольше торговал кедром и ремеслами в обмен на зерно и масло. Если все прочитанные мною описания царствований и научили меня чему-то, то только следующему: нет ничего привлекательнее альянса и торговли с правителем, чья репутация известна и поддержана долгими годами на троне — и нет ничего со мнительнее недавно пришедшего к власти.