В то лето, как только соки потекли в деревьях на склонах гор и сборщики благовоний отправились делать надрезы на тонкой коре, я приняла юных женщин из благородных семейств Сабы и Авсана, чтобы они прислуживали в моих покоях, и мужчин, чтобы смотрели за конюшнями, жрецов и жриц всего пантеона богов, чтобы те служили в моем дворце.

Я делала все, что нужно, едва осознавая, который час на дворе, и отсчитывая месяцы лишь по убыванию и возрастанию луны, глядя на нее бессонными ночами в окно комнаты.

В ту осень, когда слезы белой смолы были собраны с благовонных деревьев и дожди возвратились снова, горе наконец прекратило свои еженощные визиты. Вместо него остались обязанности. Я редко спала, а когда засыпала, мне снились лишь поле боя и жертвенный козленок на поляне. Порой мне казалось, что, просыпаясь, я слышу, как плачут души погибших в завывании ветра, попавшего в каменные пасти львов под дворцовыми карнизами. Вся в поту, я шла к своему столику и сидела над прошениями и жалобами, поданными на мое рассмотрение, и храмовыми десятинами, собранными для общественных работ.

— Моя царица, — говорила Шара, поднимаясь над шелковыми подушками кровати, на которой спала рядом со мной. — Почему бы вам не отдохнуть? Те записи ничуть не изменятся до завтра.

— Скоро, — отвечала я ей каждую ночь.

Чего я не могла ей сказать, так что того, что не осмеливаюсь отдохнуть. Что царствование, свинцовым плащом давящее мне на плечи, досталось мне очень большой ценой и я должна мудро распорядиться властью, которую так ненавидела. Хуже того, слова Салбана вызвали к жизни колючий вопрос о намереньях Макара, давно забытый и похороненный, как мне казалось. Тысячу раз я почти решала послать за его отцом и потребовать ответа на вопросы, задать которые мне запрещала гордость. Это была загадка без ответа: никакое подтверждение его двуличия не могло поколебать моей уверенности в его любви, и никакое отрицание не подарило бы мира моему сердцу.

И ни то ни другое не обладало властью вернуть его мне.

Лишь одно я знала наверняка: я стала царицей. И я не представляла, что еще делать, кроме как работать дни напролет или сойти с ума.

— Моя царица, — сказал Вахабил однажды ранним вечером, когда я встретилась со своим тайным советом. Я изумленно вскинулась и лишь затем поняла, что задремала, сидя в своем кресле.

— Простите, — сказала я. — Прошу продолжать.

— Мы несколько часов утомляли ваше внимание. Возможно, стоит сделать перерыв, — сказал он, кивая на сидевшего в углу писца. Справа и слева от меня советники начали подниматься.

— Нет, — резко ответила я. И затем: — Советник Абйада недавно женился. Давайте закончим с нашими делами и отпустим его к молодой жене, куда, без сомнения, давно устремлены его мысли.

Тихий смех за столом.

— Ах, — сказал Абйада, покачав седеющей головой. — Это правда. И все же я уже не молод, а она страстно желает зачать дитя. Прошу вас, задержите меня, чтобы я успел собраться с остатками сил.

Я улыбнулась, но сказала:

— Мы продолжим.

Сидящие чуть дальше Ниман и Кхалкхариб обменялись взглядами. Ята изучал свои сложенные руки.

— Итак? — спросила я.

Вахабил медленно поднялся со своего места в дальнем конце стола, обошел его и склонился ко мне, заслонив от меня остальных.

— Царица, — тихо сказал он, опустив унизанную кольцами руку на полированную гладь стола. — Вы вымотали себя.

— Чепуха, — ответила я. — У меня всего лишь нет тех преимуществ, которые дает вам и Яте столь излюбленный вами хороший кат.

Вежливые смешки остальных. Но Вахабил выпрямился и покачал головой.

— Мы волнуемся за ваше величество. Вы себя изматываете. Слуги говорят, что вы подолгу не спите, отказываетесь почти от всей приносимой для вас пищи…

— Советник, мне прислуживают женщины. И я не сомневаюсь, что ваши матери и жены точно так же говорят про вас самих. Их не интересует разделение земель и состояние дамбы или южных каналов, им неинтересен обмен немалого количества мирры на египетских лошадей…

— И все же это очевидно даже нам. Царица, если какая-то тягость заставляет вас отказаться от пищи и сна, молю вас, позвольте послать за врачом.

Все сидевшие за столом смолкли, и я буквально ощутила на себе тяжесть их взглядов.

Ниман, мой кузен. Абйада. Кхалкхариб и Ята. Набат, капитан моей охраны. Абамар. Терпеливость и нетерпение, как кусочки сложной мозаики.

— Заверяю вас, я здорова, — ответила я. — Впрочем, наверное, стоит пока закончить.

— Вы объединительница Сабы. Вы крайне драгоценны для царства, в особенности с тем, что у вас нет наследника. Вам нужно следить за своим благополучием. Если не для себя самой…

Я грохнула ладонями по столу и встала.

— Чего вы от меня хотите? Чего еще я не отдала вам и Сабе из того, что у меня было? В чем и когда я подвела вас, чем заслужила подобные порицания? Мой долг! Моя поддержка! Мириады жизней! Чего еще вы хотите?

— Царица, — сказал Вахабил, — возможно, замужество сможет слегка облегчить ваше бремя. А безопасность, которую даст наследник…

— Я не буду говорить о замужестве! — отрезала я, сметая на пол стопку пергаментов вместе с моим золотым кубком.

Я дрожала от ярости, которой не понимала, а ярость питалась из источника, который я считала давно уже пересохшим.

— Вы призвали меня, потому что не желали видеть на троне пешку Нашшана. — Я поочередно смотрела в глаза всем присутствующим. — Не смейте думать, что сделаете кого-то из своих ставленников царем, используя меня. Я царица, и, клянусь Алмакахом, я буду править!

В последний раз оглядев присутствующих, я оттолкнула свое кресло назад.

— Наша встреча закончена.

В ту ночь Азм явился проведать меня в моих личных покоях — тех самых, что когда-то принадлежали моему царственному отцу.

— Тебя прислал Вахабил, — устало сказала я.

Мелкий дождь за стенами дворца превращался в постоянное гудение. По одному только глухому реву львов-водостоков, стихшему до урчания, я понимала, что сезон дождей близится к своему завершению.

— Никто из смертных не может никуда прислать верховного жреца Алмакаха, — ответил он. — Он попросил меня прийти.

Я отвернулась.

— Ты тоже собрался меня отчитывать?

В Пунте у меня вошло в привычку посещать и наблюдать еженощные жертвоприношения с молитвой о том, чтобы Ал- маках вернулся на небо. Но в местный храм за узкой дамбой я не входила с момента того самого ритуального празднества, состоявшегося несколько месяцев назад.

— За что же мне тебя отчитывать? Дочь. Алмакаха вольна поступать, как считает нужным.

Я тихонько рассмеялась.

— Ты в это не веришь?

Я не знала, как сказать ему, что жизнь царицы была смертным приговором одиночества. Что каждый миг я ощущаю, как ширится пропасть между самыми близкими мне людьми и закрытостью моего совета, как остаются со мной лишь мысли, которыми я не могу, не смею делиться.

И не хотела говорить, что никогда в жизни я не чувствовала себя настолько рабыней, настолько покинутой всеми богами.

Поэтому я ничего не сказала.

— Возможно, ей стоит помнить, кто она такая.

Я размышляла об Азме, пока тот устраивался на низком диване напротив меня. Он так и не надел серебряного клобука и дорогой мантии, как все остальные жрецы, и простая роба придавала его позиции весомость, недоступную никакой другой роскоши. Он и прежде казался мне лишенным возраста, почти бессмертным, за исключением ранения в ногу, полученного на поле боя в тот день, и хромоты, которая осталась с тех пор навсегда. В слабом свете лампы, стоявшей на золотом столике между нами — столике моей матери, который я забрала из покоев Хагарлат, — я ясно видела глубокий восточный оттенок его кожи. То был цвет кожи Пунта и моих родственников оттуда, лишь на малую тень темнее моей собственной.

— Она царица, — сказала я наконец, протянув руку за кубком с вином.