Но не за Садика.

— Любовь Хагарлат к своему брату известна каждому, — сказала няня, яростно расчесывая мои волосы. — Как и ее способность получать милости от твоего отца.

— Но он даже не глава племени!

— Он брат царицы. И к концу года станет мастером вод, попомни мои слова.

Я потрясенно на нее посмотрела. Мастер вод управлял распределением потока воды от великой дамбы Вади, шлюзы которой питали оазис по обе стороны Мариба. То была должность, дающая власть над самыми влиятельными племенами столицы. Лишь честный и уважаемый человек мог справляться с неизбежными конфликтами по поводу распределения вод.

Садик не был ни честным, ни уважаемым.

— Он сумеет разве что собирать взятки.

— Билкис!

— Это правда. Садик — червь, питающийся от груди своей сестры!

Нянюшка резко и громко вздохнула и — я это чувствовала — была готова призвать меня к осторожности. Но прежде, чем она успела сказать хоть слово, Шара уронила бронзовое зеркало, которое как раз полировала. Зеркало с глухим стуком упало на ковер.

— Неуклюжая девчонка! — рыкнула на нее мать, но Шара этого словно не услышала, не поднимая взгляда от пола.

Нянюшка помедлила, затем ахнула и уронила пряди моих волос, которые начала заплетать. Она шагнула в сторону и поклонилась так низко, что я испугалась за ее шею.

Я медленно повернулась на стуле.

Там, в арке двери нашей общей комнаты, стояла Хагарлат. Край ее вуали был заколот, открывая лицо, в каждом ухе дождем звенели тяжелые золотые серьги. Две ее женщины стояли в маленькой комнатке за аркой. Я поднялась на ноги.

На секунду мы обе застыли. Я не шевельнулась даже для поклона, когда она молча ко мне подошла. Хагарлат остановилась лишь перед зеркалом и нагнулась, чтобы поднять своенравную игрушку.

Окинув зеркальце взглядом, она взяла тряпицу из застывшей руки Шары, провела ею по поверхности и протянула зеркало мне.

— Чтобы ты могла лучше видеть, — сказала она и вышла, уронив тряпицу на ковер.

В миг, когда она скрылась из виду, няня и Шара повернулись ко мне одинаковым движением. Их лица побелели, ноздри трепетали от страха. Я не стала спрашивать, как вышло, что дверь в наши комнаты оказалась открыта. Это не имело значения.

Через неделю я была помолвлена с Садиком.

Я бросилась в ноги отцу в приемной комнате его личных покоев — в месте, где он мог быть не царем, но человеком.

— Умоляю, не отдавай меня ему, — плакала я. Я цеплялась за тонкую кожу его сандалий, оттолкнув край халата, чтобы прижаться лбом к его ступням.

— Билкис, — со вздохом ответил он. Я подняла голову, но отец не смотрел на меня. Морщинки у его глаз казались глубже в слабом свете дворцовых ламп, с края ресниц исчезла характерная прежде сурьма. — Разве ты не можешь этого сделать? Ради Сабы — и ради Алмакаха прежде всего?

— Но что мне за дело до любых богов? — сказала я. — Боги делают что хотят!

— Так неужели же ты богиня, чтобы делать лишь то, что хочешь? — тихо спросил он.

— Она сделала так лишь потому, что услышала, как я плохо говорю о Садике. Я искуплю свою вину! — Я понурила голову, сжалась у его ног. — Я попрошу прощения. Я буду прислуживать в ее покоях. Но прошу, не заставляй меня делать вот это!..

Он потянулся ко мне, поднял на ноги.

— Хагарлат желает видеть усиление связи наших племен. И почему нет? Твой брат будет царем. Неужели ты действительно считаешь царицу столь мелочной?

Я отпрянула от него.

— Разве ты не видишь, что она ненавидит меня?

Я неловко попятилась с невысокого помоста и оказалась в озерце света стоявших перед троном ламп. Открыла рот, чтобы продолжить свое прошение, но осеклась, когда заметила, как он на меня смотрит.

Несколько мгновений его губы шевелились, но с них не слетело ни слова.

Кожа его приобрела бледность, которой я раньше никогда не видела.

— Исмени… — сказал он едва слышно.

Его рука поднялась, пальцы задрожали в воздухе.

— Отец?

Я снова шагнула к нему, но, когда попыталась обнять его колени, он отдернул ноги прочь.

— Отец, это я, Билкис!

— Уже поздно, — ответил он, переводя взгляд на витражное окно.

Внизу, в королевских садах, уже зажглись факелы.

— Прошу, мой царь. Я была когда-то вашей дочерью. И если у вас осталась хоть капля любви ко мне…

— Все уже решено. — Его голос был строг и напряжен. Лампа замерцала, и я различила его лицо, искаженное гримасой, не сходившей с него все годы после смерти моей матери. Любовь затмила темная луна боли.

С тех пор Садик был словно повсюду одновременно. Стоял в открытых галереях, когда я выходила в сады. Прогуливался у фонтанов, когда я шла на уроки. И хотя он не решался приблизиться ко мне под надзором вездесущей стражи, его взгляд был неизбежней палящего солнца.

Я перестала выходить на обеды в зал. Я начала избегать уроков.

Один его вид — от того, как он носил свой разукрашенный кинжал высоко на поясе, демонстрируя его подобно собственному мужскому достоинству, до количества колец на его пальцах — вызывал у меня омерзение. Няня заверяла меня, что со временем мое отношение изменится. Но единственным моим утешением оставалось то, что я не окажусь с ним наедине до самой свадьбы, назначенной через три года.

Садик, однако, был совершенно бесчестным.

Мне было двенадцать, когда он впервые наложил на меня свои лапы.

Меня разбудил тихий скрип двери. Я была одна и поначалу, в свете почти погасшего ночника, решила, что это Барам, евнух. Он тоже был пузатым, с мягким дряблым подбородком, и он был единственным мужчиной, которому дозволялось входить в женские покои.

А затем я увидела блеск кинжала.

Силуэт пересек комнату в три шага, и я вскочила, зовя Барама. Садик хлестнул меня по лицу.

Я боролась с ним, но Садик был вдвое больше меня. Когда он прижимал меня своим весом, рукоять его кинжала впивалась мне в ребра.

— Барам и женщины сейчас у моей сестры, которая вновь не смогла выносить твоего нового братца, — жарко выдохнул он мне в ухо. От него разило благовониями и вином. — И никто из них все равно не пошел бы наперекор новому мастеру вод.

Его рука сомкнулась на моем горле. Другой рукой он потянул вверх мое платье. Я царапалась до тех пор, пока почти не потеряла сознание, а затем крепко зажмурила глаза.

Следующие три дня я не вставала с постели.

Моя нянька позвала лекаря, но тот не нашел у меня даже лихорадки, лишь глухую апатию той, что не желала больше жить в собственном теле. Садик сумел не оставить меток на моем лице и шее — только царапины от своих колец на моих бедрах.

Мне хотелось подняться лишь для того, чтобы уйти в пустыню и шагать, пока пески не поглотят меня, но сил не хватало даже на это.

Когда настала ночь четвертого дня, я позвала свою няньку. И попросила у нее смертоносную белладонну, которой Хагарлат пользовалась, чтобы расширить свои зрачки. Или меда с нектаром рододендрона.

Но нянька лишь заморгала в ответ и спросила:

Зачем, дитя? Зачем тебе подобные вещи? Ты и без них прекрасна, а от такого меда ты можешь заболеть.

Я не сумела заставить себя озвучить причину.

Вместо этого нянька дала мне пожевать кат[1], но даже его тонизирующие листья не сумели поднять меня с постели.

Во второй раз, когда Садик попытался взять меня силой, я сказала:

— Мой отец тебя казнит. Я обвиню тебя перед всем советом!

— Да неужели? Они спросят тебя: «Ты кричала? Кто тебя слышал? Почему ты сразу же не отправилась к своему царственному отцу?» А когда я скажу, что ты пыталась меня соблазнить, и выражу сомнения по поводу твоей чести, кому, как думаешь, они поверят?

Я знала, что он прав: он был братом царицы и мастером вод. Я была дочерью женщины, рожденной под темным знаком, и слишком часто оставалась одна.

— Когда они пришлют к тебе повивальную бабку и та подтвердит, что ты не чиста, у меня не останется выбора, кроме как публично отказаться от тебя ради собственной чести и чести царицы.