— Откуда же ты знал, что это неправда?

Он лукаво на меня покосился.

Я засмеялась.

— Но почему ты не обошла бассейн?

— Потому. После долгого путешествия сквозь пески мне хотелось прохлады воды под ногами.

Он рассмеялся.

А я не стала добавлять слова, просившиеся наружу, — о том, что меня ничто не может остановить.

— Если твой народ считал меня демоном с козьими ногами, то понимает ли он, что ваш патриарх Моисей был колдуном?

Разве он не превращал посох в змею, не добывал воду из камня и не творил чудес в Египте, будучи египетским колдуном?

Мы вместе засмеялись, и он засыпал меня вопросами о моем отце, о моей матери, о том, как вышло, что они принадлежали к одному племени.

— Я стала плодом любви, — ответила я без прикрас.

— Как и я. — Нечто похожее на печаль скользнуло по его лицу. — Я ведь даже не был старшим сыном моего отца. Не был вторым, третьим… или даже пятым. Я был десятым. Но именно я должен был стать царем. Потому что мне приснился сон о моем боге.

Что-то зудело на грани моего сознания. И вновь пришло видение быков, которые расходятся в разные стороны. Почему меня не оставлял этот образ?

— Разве твои жены не злятся, что сегодня ты не с одной из них? — спросила я некоторое время спустя.

Он пожал плечами.

— Они наверняка наблюдают и ведут счет женщинам гарема, что уходят ко мне и возвращаются. Ташере и Наама наверняка считают.

Он вздохнул и потер руками лицо.

— Да, они приходят ко мне просить о милостях теплом своих пальцев и мягкостью губ.

Вот как. Значит, каждый миг, когда я ничего не прошу, становится для него драгоценным. Но как мне достичь подобного? Я вновь обнаружила себя в невозможной ситуации: нужно было договориться без переговоров, нужно было просить, ни слова не говоря!

— Конечно, просят. Ведь единственный, с кем они могут поговорить, это их муж и царь, и это надолго.

Я откинулась на подушку.

— В Сабе мой дворец украшен слоновой костью и драгоценными камнями. Алебастровые диски на подставках пропускают свет, словно луны. Повсюду золото. И повсюду взгляды. И придворные… тоже повсюду. Каждый день я принимаю племя за племенем, все они просят у меня милостей. Я говорила однажды Азму, моему жрецу, что отчасти понимаю, каково быть богом — не из высокомерия, а лишь потому, что сложно различить, когда тебя действительно любят, а когда считают лишь распорядительницей благ.

Он молча смотрел на меня.

— Конечно, любой правитель может сказать подобное, — продолжила я. — Но… Этого я еще никому не говорила… Я начала отчаиваться и думать, что даже любовь построена точно также. И состоит всего лишь из обмена соглашениями. «Я буду любить, только если ты будешь радовать меня», «Я буду любить тебя, только если ты не возжелаешь другую», «Я буду любить тебя, только если…» И так без конца.

Я сказала так лишь потому, что это была правда. И потому, что именно такой беседы, похоже, он жаждал. Но еще и потому, что я знала: он поймет. Возможно, я надеялась про себя, что царь сумеет пролить свет на то, что так мучило меня вчера. Вместо этого он опустил голову и спрятал лицо в ладонях.

И сидел так долгое-долгое время.

— Как ты режешь меня, — сказал он глухим голосом.

Как ты ранишь меня, произнося такие слова.

— Как же я раню? Это всего лишь пустые размышления. Забудь их, если от них тебе больно.

— Я не могу их забыть. Потому что я знаю, в них правда. И вот мы с тобой, два плода любви, предаемся мрачнейшим из размышлений! Знала ли ты когда-нибудь иную любовь?

— Любовь моей матери.

— Кроме нее.

— Шары, моей женщины.

— Любовь мужчины.

Я застыла, окаменела.

— Ах, — тихо сказал он. — Тогда ты достойна зависти, поскольку редкий правитель способен узнать подобное.

— Но его больше нет, — сказала я, поднимаясь, чтобы уйти.

Он поймал меня за руку.

— Не уходи. Останься еще немного.

— Я останусь, если ты ответишь на мой вопрос.

— И что же это за вопрос?

— Чего ты жаждешь больше, чем любви?

Он выпустил мои пальцы.

— Доброй тебе ночи, Шеба.

В ту ночь, вернувшись в свои покои, я много часов провела, перечитывая его свитки и вспоминая свои ответы, строка за строкой, все, что я написала ему. Все мои люди давно уснули.

А я нашла, перед самым рассветом, единственную нужную строчку.

Именно эти слова, написанные мной в порыве несдержанности, с самого начала пленили его.

Пот ручейками стекал по телу под платьем, и, несмотря на полог царского паланкина, я лишь то и делала, что отбивалась от мух. Весь путь до Гевера был только таким, пока за древними стоячими камнями города бриз с западного моря не принес нам облегчения.

Там, в Гевере, мы встретились с Кхалкхарибом и Ниманом. Соломон рассмеялся при виде их пораженных лиц, когда мы, словно по волшебству, возникли за столом в царском зале.

Шел израильский месяц Таммуз. За вычетом Пятидесятницы — праздника, во время которого я семь бесконечных дней мерила шагами вначале дворцовые коридоры, а затем свой сабейский лагерь, — и двух новолуний, наставших со дня моего приезда, я проводила с царем каждый день. Мы выезжали из города, чтобы осмотреть оливковые деревья, и отправлялись в холмы поиграть с первыми в этом году ягнятами. Мы, словно дети, тайком пробирались в погреба и бесчисленные тоннели под городом, Яфуш и царские телохранители несли для нас факелы и низко склонялись в сырой темноте.

Я соглашалась на каждый выход, каждый пир, городское празднество или дело, после чего мы обязательно продолжали разговоры за ужином или после, оставшись наедине в его саду.

И все это время я чувствовала, как с каждым новым днем растет во мне тревога. Я ничуть не приблизилась к соглашению — и даже к началу разговора о нем — со дня своего приезда.

Но, даже признавая это, я заставляла себя оттолкнуть тревожные мысли. Я не могла позволить себе ошибок с царем, который однажды уже ответил отказом. Было всего лишь лето. Время еще оставалось.

Царь же к лету пренебрегал своим гаремом слишком долго, и во второй раз, когда Ташере пригласила меня на обед, она упомянула об этом, многозначительно приподняв брови.

Я ничего не могла с этим поделать, как и со сплетнями, что, без сомнения, роились за дверями его гарема.

Кхалкхариб восторженно рассказывал о новых укреплениях Гевера, о камерных воротах. Он не умолкал, его словно возродило увиденное.

— А ты, моя царица, как твое благополучие? — спросил он в редкий миг, когда мы остались одни в коридоре, вкладывая в вопрос двойное значение.

В этом и заключался главный вопрос, разве нет?

— Вполне неплохо. — О своей личной войне, о битве разумов и планов, я не рассказала ни ему, ни Ниману.

— Мне кажется… — Кхалкхариб поджал губы. Мой самый стойкий и резкий советник впервые на моей памяти так осторожно подбирал слова. — Теперь, когда я своими глазами увидел грузы, текущие по местным дорогам, я полагаю, что Сабе пойдет на пользу союз с этим местным царем. Он кажется мне человеком, готовым к новым начинаниям.

И это говорил мой советник, так рьяно призывавший к войне!

— Кто ты, надевший личину моего Кхалкхариба? — спросила я с лукавым изумлением.

На миг я почувствовала себя почти разочарованной. Если уж Кхалкхариб поддался влиянию этого юного царства — и убедительности его царя, — то кто же мог устоять?

Ниман нахмурился, и я вспомнила, что говорил о нем царь, разглядев его сердце с первого взгляда. Он амбициозен.

— Я поговорю об этом с царем вместо тебя, кузина, — сказал Ниман.

Конечно, он готов был поговорить, какой же амбициозный мужчина не желает назвать царя родичем? И, поскольку этот брак, скорее всего, не принес бы ни одного наследника, Ниман явно надеялся, что я могу назначить таковым его самого.