— Я подумаю, — сказала я, хоть и не собиралась этого делать.

В Мегиддо, стоявшем на перекрестке прибрежной дороги и той, что вела к царскому представительству на севере, я прогуливалась по рынкам, высказывая свое мнение об увиденном, словно мы несомненно были будущими торговыми партнерами.

Мы посетили руины древнего храмового комплекса, а затем прославленные царские конюшни, о которых я столько слышала.

Я никогда не видела такого количества лошадей, как в конюшнях Иерусалима, однако размеры конюшен в Мегиддо просто ошеломили меня.

Как грациозны и красивы были эти животные! Я не стала говорить, что видела в них будущее Сабы и завидовала царским табунам.

Царь был лишь посредником в египетской торговле лошадьми, но у меня будет время разобраться с этим вопросом — после того как получу корабли, способные перевезти к нам этих чудесных животных.

— Я подготовил подарок для каждого из вас, — сказал Соломон с очевидной радостью. — Выберите любого коня, и он ваш. Но позвольте показать, из каких лошадей вам стоит выбрать.

— Это слишком щедро, — засомневалась я.

Он подвел нас к трем стойлам, рассказывая о происхождении и статях лошадей. Я ахнула при виде черной кобылы и провозгласила ее прекрасной, гладя животное между ушами. От меня не укрылся быстрый взгляд, которым обменялись мои советники, считая, что я их не вижу.

Вот Вахабила царь не сумел бы купить так дешево.

Мы прошлись по недавно отстроенным стенам крепости, затем в хранилище колесниц — тысяч колесниц, — на которое Ниман смотрел совсем уж жадными глазами, видимо, позабыв, что эти военные машины бесполезны на рельефе Сабы.

На второе утро после нашего прибытия царские офицеры дважды отзывали царя прочь под срочными предлогами. Позже он вернулся ко мне, явно обеспокоенный.

— Расскажи мне историю, — сказал он на третий день, когда мы устроились под покровом дворцового сада. — О саде. Молю тебя.

— Я сделаю лучше, — сказала я, отправляясь нарвать цветов, из которых быстро сплела венок. Царь склонил голову, чтобы я увенчала его этой короной.

— Ах, — сказал он, и на миг его лицо просветлело.

— Цветы показались на земле, время песен настало, — промурлыкала я одну из песен Шары, а царь смотрел, сияя, в мои глаза.

— Ты коронован, но ты не царь, — тихо сказала я. — А просто мальчик, сбежавший в сад собирать лилии.

— А ты лилия среди шипов куманики, — прошептал он в ответ. На этот раз без улыбки.

— Что случилось? — спросила я, когда он умолк.

— Кто ты, госпожа, кто ты на самом деле? — прошептал он.

— Я, — я заставила свой голос звучать беспечно, — пастушка. Кто же еще?

— Не смотри на меня, госпожа. Твои глаза меня сокрушают. Но, молю, позволь увидеть твое лицо.

Я застыла, неподвижная, и не шевельнулась, даже когда к нам подбежал один из его людей.

— Мой царь!

Ему тоже потребовалось усилие, чтобы отвести взгляд.

— Мой царь… гонец из Цемараима! Там начались беспорядки.

Тогда он ушел от меня, легким шагом, и ноги его были стройны, как у газели, а голову так же венчала корона из собранных мной цветов.

До этого он посвятил меня в множество аспектов придворной жизни и даже просил разобрать несколько несложных дел об импорте, спросив совета как у правительницы иной страны. Но в тот день он ушел к своим советникам на много часов.

Я велела Шаре подготовить наши вещи, ожидая поспешного возвращения в Иерусалим.

Мне было отлично известно о нарастающем напряжении между Израилем и Дамаском, меж южными и северными племенами. И о напряжении между приглашенными для его жен иностранными жрецами и священниками его Яхве — в том числе и о безумце на улицах, которого, как оказалось, звали пророк Ахия. Царь и вправду ценил его, поскольку у пророка хватало смелости не соглашаться с царскими решениями. Напряжение нарастало также между рабочими и учеными, местными и приезжими племенами ханаанцев Израиля. Царство конфликтов!

И правил им царь противоречий. Я знала его как поэта и торговца, философа и дельца. Израильтяне, праздновавшие исход его народа из подневольного рабства в Египте, знали его как царя, что сам обложил народ повинностью подневольных работ. Кочевник по происхождению, он поселил свой народ в городах и выстроил дом для своего кочевого бога, он собирал мудрости со всего мира, а затем опровергал их всей мощью своей непогрешимой логики. Мудрец в постоянной погоне за роскошью, который жаждал загадок под стать своему острому разуму.

В тот день мы не вернулись в Иерусалим, хотя позже я узнала, что царь направил одного из своих генералов с отрядом вооруженных людей.

Мы ужинали в окружении придворных, жадно внимавших вопросам, которые царь задавал с подачей каждого нового блюда.

Некоторые вопросы были загадками. Некоторые таили в себе семя философского спора. И все до единого предназначались для того, чтобы подстрекать, веселить, провоцировать.

Царь то и дело давал повод для высказывания возражений, вовлекал спорщиков в разговор и разбивал их аргументы до тех пор, пока они не были вынуждены с ним согласиться.

Только я видела отблеск отчаянья в его глазах, словно с каждым опровержением он изгонял из себя какого-то демона.

— Скажи мне, что мы продолжим нашу историю, — сказал он мне, желая спокойной ночи. — Я велю тебе. Я молю тебя.

— Мы продолжим, — ответила я, поднимая руку к его голове в жесте благословения.

На следующий день Ниман остановил меня в коридоре.

— Позволь мне поговорить с ним, — настойчиво предлагал он. — Позволь приблизиться к нему как твой родственник.

— Запрещаю, — ответила я. Вначале мой торговец настроился против меня, как только царь предложил ему это три года назад, теперь мои собственные советники готовились поддержать интересы царя, приняв их за интересы Сабы!

Ниман, без сомнения, считал, что получит все желаемое, как только я выйду за порты, корабли и лошадей, которыми так желала пополнить свои конюшни. Я не ошиблась в решении не оставлять его в Сабе на время моего отсутствия, но теперь жалела, что он не остался в лагере.

— Зачем мы еще приехали, как не за этим? Моя царица, он даст тебе все, что ты просишь!

— Нет, не даст. Пока еще нет.

— Моя царица! Родственница! Разве ты не видишь, как он на тебя смотрит? Как люди смотрят на статуи богов, за которых и против которых он так рьяно вчера высказывался! Его собственные люди говорят, что со дня твоего прибытия он вдохновлен и не знает покоя. Известна ли тебе другая причина, по которой он не двинулся подавлять беспорядки лично, хоть и отправил туда две тысячи воинов?

Я не знала об этом. И почему одна только мысль согревала и тревожила меня одновременно?

— Здесь слишком много чужих ушей, — прошипела я. — Продолжим разговор, когда вернемся в Иерусалим.

— Билкис, почему ты не выходишь замуж? — спросил меня Соломон в ночь нашего возращения в город.

Неужели уши были даже у самого воздуха?

Я взглянула поверх низкой стены террасы в направлении западного холма. Там сияли огни нескольких алтарей, и мне показалось, что я даже отсюда различаю бой барабана.

— Почему ты женился на моавитянке, если твой бог запрещает их веру? — ответила я встречным вопросом. — И не только на моавитянке, но и на египтянке, сидонитянке, эдомитянке и неведомо скольких других, запрещенных тебе твоим богом?

— Мой бог запрещает это не из-за женщин — и не из-за тех богов, которых они почитают, — но лишь потому, что нет пределов тому, на что готов мужчина ради любимой женщины. Мой отец благоговел перед матерью, словно она была царицей самого рая. Как устоять мужчине и не склониться перед богом жены, молящей его об этом сладкими обещаниями?

— Понимаю. Так женщина становится искусительницей и приводит мужа к падению?

Я чувствовала, как он смотрит на меня со своего сиденья, как любуется моим силуэтом под звездами.

— Слабый мужчина называет женщину искусительницей и велит ей закрыть себя. Сильный мужчина закрывается сам и не говорит ничего. Я должен жить в мире с народами моих жен, хоть и не почитаю их богов.