— Не твои ли это проделки, Энрико? — вопросил шурина разозлённый новыми поношениями Катарины Северино Ормани.

Крочиато не обиделся, но покачал головой. Нет, пошутить он, конечно, был всегда не прочь, но домашнюю птицу не любил, предпочитая охотничью дичинку. Это не он, заверил казначей главного ловчего.

— Может, из охраны кто шутит, или челядинец какой развлекается?

Энрико пожал плечами. Они направились в подвергшийся воровскому налёту птичник. Нет, лиса тут явно побывала, на пыльном полу, где валялись перья несчастной жертвы, мелькали характерные следы. Ормани вышел из закута и обследовал двор. Следы и перья виднелись и тут, мелькали у колодца, но у бочки с дождевой водой возле коровника исчезали. А между тем деться отсюда зверю было некуда.

— Ночей спать не буду — но поймаю, — зло прошипел Ормани.

Феличиано Чентурионе после свадьбы Северино Ормани, хоть и не уклонялся от общества друзей, но стал чаще проводить время с Раймондо ди Романо. Епископ, отрешённый и безмятежный, странно успокаивал его. Граф теперь сам почти уподобился монаху — но если Раймондо был создан для одиночества и созерцания, то Чентурионе, воспитанный как воин и властитель, мучился и тяготился уединением, ибо оно порождало слишком горькие мысли.

Он смирился. Смирился с гибелью брата и концом рода, с бесцельностью борьбы и бессмысленностью жизни, и теперь Раймондо ди Романо, одинокий и свободный, помогал ему жить. Помогал одним своим присутствием, молчаливо свидетельствовавшим, что в этом разряженном воздухе небесных вершин и запредельного одиночества можно жить и дышать. И даже смеяться. Идущий скорбным и тесным путём Раймондо неожиданно стал опорой ему — изнемогающему и малодушному.

— Как тебе это удаётся, Раймондо? Жить одному, добровольно избрать одиночество и быть счастливым?

— «Ты влёк меня, Господи, — и я увлечён, Ты сильнее меня — и Ты превозмог…»- рассмеялся ди Романо. — Ничего я не избирал, Чино. Сын богатого человека, я никогда не ценил деньги, у меня с колыбели было всё — но ничто не удовлетворяло. Я видел ваши мальчишеские шалости, но и они не влекли. Мне всё время казалось, что должна быть иная жизнь, подлинная, вечная. Потом… мне было семнадцать. Ночь Воскресения. Я стоял на ступенях храма и вдруг Он, Воскресший, посетил меня. Я оказался в ином мире, божественном и вечном, и этом неизреченном свете приобщился Вечности. Потом всё погасло. Я остался здесь, — он помрачнел, — с изменённым рассудком, познавшим закон вечной жизни.

— И что? — сумрачно вопросил Феличиано. Он внимательно слушал.

Раймондо ди Романо улыбнулся, пожал плечами.

— Все силы мои теперь пытались сообразовать движения сердца с познанным законом, и начался Крестный путь. Свет отошёл, уязвив сердце и оставшись в уме отблеском вечности. Просвещённый ум начал созерцать великую трагедию падения человека — в мире и в своем сердце, и оказывается, нет такого зла в мире, которого не было бы во мне. Кругом мрак. Изначальный свет погас, в душе — мучительное томление. Господи, когда же… доколе?

— Но ты… живёшь? Я же видел, ты живой.

Раймондо снова улыбнулся.

— Помнишь праздник урожая винограда? Ты же видел, как давят виноград?

Чентурионе кивнул. В первое воскресенье октября церковь отмечала день Мадонны дель Розарио. В субботу проходили богослужения в честь Мадонны и благословение винограда, весь город украшался лозами с виноградными гроздьями: они свешивались со стен и балконов, оплетали входы в таверны и лавчонки, змеились на заборах и статуях городских фонтанов.

— Ты можешь ходить по навозу, а потом — давить виноградные гроздья. Грязь твоих ног будет уничтожена брожением виноградного сусла, всё перебродит в сладость вина. Так и мы… в нас много дерьма, — рассмеялся Раймондо. — Но дай нам Бог перебродить Его благодатью и очиститься. Я чувствую, в самые горькие минуты чувствую в себе это брожение. Бог не оставляет меня вразумлениями. Я понял и больше. Горе тебе, если ты лишён вразумлений от Него, тогда ты — подлинно погибшее дитя.

Чентурионе смерил друга долгим взглядом. Он не был лишён вразумлений, но чувствовал себя погибшим.

«Господи! услышь молитву мою и не входи в суд с рабом Твоим, потому что не оправдается пред Тобой ни один из живущих. Враг преследует душу мою, втоптал в землю жизнь мою, принудил меня жить во тьме, как давно умерших, — и уныл во мне дух мой, онемело во мне сердце моё. Простираю к Тебе руки мои; душа моя — к Тебе, как жаждущая земля. Услышь меня, Господи: дух мой изнемогает, я уподобился нисходящим в могилу. Укажи мне путь, по которому мне идти, оживи меня; ради правды Твоей выведи из напасти душу мою, ибо я Твой раб…» — Феличиано повторял слова царя-псалмопевца, но не имел веры в помощь Его, ибо не считал себя достойным помощи. Дух его изнемог, он гнал от себя дурные мысли, но чувствовал глубокое утомление и гнетущую тяжесть на сердце. На душе была ночь.

За что? Феличиано мучительно искал ответ. Он был послушным сыном, и никогда не выходил из воли отца, пока тот был жив, уважал и ценил его за непреклонную силу духа, глубокий ум и огромный опыт. Он мечтал уподобиться отцу и жадно впитывал отцовские слова, скупые, умные, глубокие. Умение управлять, знание подводных камней политики, основанные на понимании сокровенного в людских душах — всему этому он был обязан Амброджо Чентурионе. Он был верен в дружбе, не нарушал рыцарского кодекса. Не предавал, ни разу не дрогнул в бою… За что же он наказан, за что проклят?

Он не понимал жестокости Провидения. Всё, что он мог поставить себе в вину — распутные похождения молодости, но кто не грешен в блуде? Феличиано не хотел открывать Раймондо причины своей сокровенной скорби, но неожиданно спросил.

— Я не прелюбодей, жёнам не изменял. Но ты не думаешь, Раймондо, что смерть брата — кара мне за распутство? За блуд юности?

— Для живущего в грязи и распутстве слова «смертный грех» пусты, блудник теряет благодать Духа Божьего. Тяжесть блуда в помрачении ума, потери смысла бытийного, подверженности духу уныния и печали, в неверии в чистую любовь, это цинизм и опустошение, мертвенность сердца к страданиям ближних. Законченные блудники в бою трусы. О тебе ли это?

Феличиано молчал, опустив голову. Кое-что было о нём.

— Наказание за распутство в бесшабашные годы — отсутствие мира в семье. «Злая жена, — учит нас премудрый царь Соломон, — достаётся мужу за грехи его молодости».

Феличиано вздрогнул, но промолчал.

— Большинство блудников обречены на унылое одиночество, но хуже то, что развратник забывает Господа. Но ты — молишься и помнишь Бога. Кайся в грехах юности и не повторяй их — и Господь сжалится над тобой.

Феличиано молчал, потом тихо спросил.

— Но почему?… Мы гуляли вместе с Энрико. Почему за одни и те же прегрешения…

— Неисповедимы пути Господни, но Энрико, поверь, тошнит от его былых грехов. Но мудрее всех вас был Амадео. И награда его за целомудрие, за хранение чистоты до брака — ясность ума и мирное сердце, мудрое слово, единомыслие в браке, здоровые дети, счастье в призвании, долголетие, добрая слава при жизни и любовь потомства.

Феличиано молчал и кусал губы.

Неделю спустя под вечер, вернувшись от Энрико, с которым обсудил заботы дня святого Мартина, Чентурионе стоял у лестничного подъёма на сторожевую башню. С горестью вдохнул становящийся уже прохладным ноябрьский воздух. Вздохнул. Он не любил зиму. Поднялся по ступеням наверх — несколько минут оглядывал город, суетливую рыночную площадь, снующих торговцев, монахов, спешаших по своим делам горожан. Взгляд его ушёл вдаль, к тонущим в туманной дымке очертаниям мужского монастыря, затронул абрис соседних гор и ушёл в небо. Друзья женаты, Амадео и Энрико ждут потомства, и только он, бесплодная смоковница, мёртв и пуст. Это была не зависть — Чентурионе не был завистлив. Это был нестерпимый и унижающий помысел жалости к себе, так истомивший душу, что Чентурионе едва не завыл. «Помилуй меня, Господи, ибо я немощен; исцели меня, Господи, ибо кости мои потрясены. Обратись, Господи, избавь душу мою, спаси меня ради милости Твоей…»