Мессир Ормани наконец убедился в том, что Треклятый Лис не является ни нечистой силой, ни привидением, ни розыгрышем челяди. Он увидел его своими глазами. Да, это был огромный лис чёрного цвета, с бурыми подпалинами боков, поджарый, наглый, разбойничьего вида. Главный ловчий подстерёг его на рассвете и обомлел. Вор легко вскарабкался по запертой двери курятника и проскочил в щель над дверью, откуда, переполошив кур, выскочил минуту спустя, держа в зубах петуха. Ормани обмер: зверь в три прыжка миновал двор, подпрыгнув, вскочил на бочку с дождевой водой, которая была прикрыта доской, откуда заскочил на крышу коровника, пробежал по ней ловчее кошки, сиганул на выступ крепостной стены, перемахнул через перила ограждения, огляделся и, промчавшись по стене, исчез, как понял Ормани, спустившись по примыкавшему к стене горному кряжу в соседний лесок.

Ормани торжествовал. Конечно, кто бы мог предположить, что животное способно проторить столь необычный путь, но теперь достаточно сдвинуть бочку к стене замка — и вор будет пойман. Северино похвалился Крочиато, что выследил Лиса, и теперь намерен изловить его, Энрико велел челяди убрать бочку.

Однако через два дня из курятника снова исчезла курица.

Ормани замер с открытым ртом посреди двора.

Лучия проснулась поздно. Раньше, к рассвету, когда погасал камин, она просыпалась, замерзая, но теперь пригрелась под пуховым одеялом и не слышала петушиных криков. Открыв глаза, удивлённо оглядела комнату, не понимая, не сон ли это? Но потом события вчерашнего вечера медленно всплыли в памяти. Чентурионе вчера узнал, что она затяжелела, но почему-то совсем не рассердился, а переселил её сюда.

Лучия понимала, что Феличиано Чентурионе, человек страшный, гневный и злой, ненавидит её и мстит ей за убийство её родней своего брата, и она нужна ему только для ублажения его похоти. Понимание, что теперь она станет непригодна для его развратных прихотей, пугало, Лучии казалось, что граф может в гневе убить её или снова запереть в подвал с крысами, и потому скрывала свою беременность от всех, но Катерина догадалась…

И вот, Феличиано Чентурионе нисколько не разгневался… Почему? Как же это?

Лучия поднялась, опустила ноги на пол, и на минуту зажмурилась: ноги утонули в теплом ковре. Комната была жарко натоплена, у камина лежали несколько вязанок дров. В каморке у неё была вязанка на неделю. Стоявший у стены сундук был распахнут, на крышке лежали роскошные платья. Лучия тихо подошла к ним. Ведь… ведь она может взять одно, правда? Ведь он сказал вчера… он сказал, что это все… принадлежит ей. Ее платье протёрлось до дыр. Лучия выбрала просторную синюю симару, раскрыла сундук с обувью. Увы, все пары туфель там были велики ей, падали с ног, её же туфли совсем развалились, но пришлось всё равно надеть их. Тут внутренние двери распахнулись, появились служанки с кувшинами с горячей водой, торопливо наполнили ванну и убежали вниз. Ванна? Ей? Новые служанки бегали вокруг с полотенцами, принесли ароматнейшее персидское мыло, привозимое генуэзскими купцами, кружащие голову благовония. Она четыре месяца до того купалась в бочке с дождевой водой, куда Катерина доливала два кувшина кипятка. Лучия погрузилась в благовонную ванну, точно в парное молоко, снова зажмурилась. Как сладко пахли вымытые волосы! Всё казалось сном.

Граф Чентурионе появился позже, к завтраку, сервированному слугами в покоях Лучии. С рассвета он узнал у Катарины, что девка уже на четвёртом месяце, и в конце мая ей рожать. На лице его было вчерашнее выражение — ласковой доброты, необычайно его красившее. Лучия впервые видела Феличиано Чентурионе при дневном свете, а не в полумраке, как обычно. Он имел светлую чистую кожу, большие карие глаза, высокий лоб и очень резкий, прямой и длинный нос, придававший лицу вид величавый и чуть высокомерный. Его округлый подбородок был рассечён небольшой впадиной, а волосы напоминали львиную гриву.

Сейчас, когда он, улыбнувшись, торопливо встал ей навстречу и осторожно усадил в кресло напротив себя, ничего пугающего в нём не было, это был галантный рыцарь и красивый мужчина. Но Лучия знала его сущность и только боязливо следила за ним глазами. Он же сам наполнил её бокал яблочным сидром, наложил ей на блюдо лучшие куски. Лучию постоянно в последние недели мутило от тех объедков, что Катарина приносила для неё с кухни, а теперь запах и аромат лучших яств неожиданно закружил голову. Она почувствовала волчий голод и вцепилась зубами в кусочек мяса молодой косули. Руки её затряслись, в глазах потемнело от затопившего ее наслаждени: она не ела мяса долгих четыре месяца.

Чентурионе увидел, что она странно побледнела, испуганно и озабоченно спросил, что с ней? Лучия, боясь вызвать чем-то его раздражение, робко улыбнулась и тихо пробормотала, что мясо очень вкусное.

— Но почему ты так побледнела? Почему руки трясутся?

Она пожала плечами и сказала, что просто давно не ела мяса.

Феличиано вдруг резко дёрнулся, встал, бесцельно прошёлся по комнате и остановился. Он почти не мог дышать от приступа дурной неловкости. Господи, угораздило же спросить! Торопливо подошёл к камину и, чтобы скрыть замешательство, подбросил в огонь пару поленьев. Чентурионе стало мучительно стыдно — до тошноты, потом его накрыла волна злости. Он сам распорядился выдавать девке только арестантский паёк, но сейчас от мысли, что его младенец в её утробе четыре месяца голодал, его проморозило, он затрясся истеричной дрожью.

Но винить было некого.

Мерзавец, дал он себе веское определение, потом смирил дыхание, снова сел к столу. Теперь он тоже при солнечном свете разглядел Лучию Реканелли, отметил круги под глазами, мертвенную худобу, просвечивающуюся кожу на скулах. Девчонка очень хотела есть, но старалась откусывать мясо маленькими кусочками и с жадным наслаждением жевала. Чентурионе снова вскочил и торопливо выскочил в коридор. Его душили стыд и ярость, навернувшиеся слезами на глазах и проступившие спёртым дыханием. Мразь, тварь, гадина… Как ты мог? Он ненавидел себя. Нервно, разъярённым львом метался по коридору, в ярости бил кулаком по каменной кладке и выл. Подонок… «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой предо мною…Прости меня, Господи, я стократно возмещу содеянное мною в гневе и безумии сердца моего… Помилуй мя…»

Успокаивался медленно, ощущая, как судорожно клокочет в горле кровавый спазм и содрогается грудь.

Лучия не заметила волнения графа — она была поглощена едой. Стол был уставлен деликатесами, но кое-что, что она раньше в доме отца любила, теперь казалось ужасным. Но учуяв запах рыбы, она с жадностью подтянула к себе блюдо и набросилась на хвост лосося, потом съела, жмурясь от удовольствия, грибное рагу. Тут она неожиданно почувствовала, что снова хочет спать и, поднявшись, юркнула за полог кровати, свернулась калачиком и уснула.

Она не слышала, как слуги унесли посуду на кухню и не видела графа Чентурионе, смертельно бледного, заглянувшего за полог кровати и окинувшего её, спящую, больным взглядом. Потом появился Мартино Претти и почтительно выслушал указания графа о фаршированной рыбе, свинине на косточке с овощами, жарком из красной дичи в глиняных горшочках и говяжьей вырезке по-царски в кисло-сладком соусе из слив и изюма, кои надлежало подать на обед. На ужин граф затребовал рагу из кролика, запечённый окорок с фаршированными морковью и печёными яблоками и форель с тыквенно-желудёвыми драниками. Мёд, фрукты, салаты. Всё надлежало подать в эту же комнату.

Повар поклонился.

Чентурионе сгорбился на стуле у стола. Мысль, что из-за него его дитя недоедало, всё ещё душила чёрным гневом. Он никак не мог успокоиться, прийти в себя. Глядел на тихо спящую Лучию и трепетал. Сволочь, мерзавец. Арестантский паёк… Его снова затрясло. Он ещё попрекал её черешней! Чентурионе снова вскочил, сатанинская злость сотрясла его. Сорвать её было не на ком — виноват был сам. Он до крови закусил губу, выскочил в коридор, яростно расшиб кулак об стену. Господи!! Прости меня, мерзавца, что же я творил-то… «А, что, если бы не ребёнок, ты бы этого не понял?» Этот тихий помысел пронёсся в нём и совсем изнурил.