— Мне не по себе, а почему, понять не могу…

— Ты о Бьянке и Северино?

— Нет. Я думал о них, потом о ливне, осени. Потом пришла тоска. Просто подумалось, что со всем этим будет? У какого-то римлянина я прочёл, что человечество — бесчисленная череда покойников, возникающих из ниоткуда и уходящих в никуда. Неужто, правда? Неужели мы также исчезнем, как исчезли эти градины в лужах? Мои мысли, мои желания — всё исчезнет? И здесь, на моём месте столетие спустя будет сидеть кто-то и так же недоумевать — о том же самом? — Тут Энрико опомнился. — Прости, Чечилия. Бог весть, что в голову лезет…

Чечилия улыбнулась.

— Это просто зажглись окна замка. В печальном созерцанье дождя в сумерках сада, они, перекрещённые крестовинами, показались тебе тенями крестов. Отсюда и мысли…

Энрико задумался и кивнул.

— Да, окна… кресты… могилы… Светляки, свечи, лампады и фонари в ночи навевают мысли о вечном. Но я не хочу умирать, — слова Энрико прозвучали бесстрастно, — сейчас не хочу.

Чечилия не удивилась. Она знала мужа.

— Сейчас? А когда-то хотел?

— Да. Я не рассказывал тебе? — он усадил жену на колени, — мне было тогда двенадцать лет. Мы с Донато, он был старше меня, пошли к Дальнему скиту к монаху Аугустино. Он был глубоким стариком, и мы застали его при смерти. Он лежал на одре и странно дышал — глубоко и медленно. Но, увидя нас, привстал, оперся на локоть, подозвал к себе Донато, сказал, что уходит, и благословил его, назвав Раймондо. Мне показалось, старик бредит, потом он снова лёг и побелел. Донато сказал, что он ушёл, уже не дышит. И вдруг я увидел свет, струящийся точно мириады крохотных светляков… свет от покойного — он шёл вверх. И было не страшно. Потом всё исчезло, и я подумал, что мне просто показалось. Через три года Донато принял постриг с именем Раймондо. Тогда я спросил у него, видел ли он после смерти Аугустино свет? Он удивился: «Ты тоже видел?»

После на моих глазах многие умирали. Было страшно. Отец, мать, сестра отца, наш старый писарь, это побоище в августе. Всегда страшно и непонятно. А вот тот раз, один, всё было понятно и светло. Он не умер, он ушёл.

— Феличиано рассказывал об Аугустино. Мой отец возил его в скит, но он не любил потом говорить об этом. Старик наговорил ему кучу дерзостей, сказал, что он растит человека Власти, но не человека Любви…

Энрико бросил быстрый взгляд на Чечилию.

— Я не знал. Феличиано не говорил. Но Аугустино не боялся умирать. Он был свят. Значит, надо жить по-божески, чтобы не бояться умирать. А я боюсь. Что в моей жизни не то?

— Ты мелешь вздор, Энрико. Бог есть жизнь. Он — не есть смерть. Стремление к Богу — стремление в вечной жизни. Он помогает преодолеть страх минутной смерти — ведь через неё в тридневии ты пройдёшь в вечную жизнь. Челестино сейчас там, я знаю. Он — в жизни. Мы — тоже в жизни. И жизнь — во мне.

Энрико слушал молча, потом поднял глаза на жену.

— Что? Я… правильно тебя понял?

Она торжествующе улыбнулась и кивнула. Крочиато сразу забыл свои философские размышления. Бог мой, Чечилия тяжела! Да, жизнь была здесь. Сейчас он почувствовал особое отвращение к смерти. Чечилия понесла во чреве его дитя.

Он осторожно подхватил жену на руки и понёс к себе.

У алтаря Бьянка была бледна, старалась скрыть печаль и горечь сердца, Ормани молился. Он в эти дни молился постоянно, даже стоя в церкви, повторял в душе сбивчивые молитвы. «Господи, я соединяюсь с той, что холодна ко мне, ибо жизнь моя без неё бессмысленна. Прав ли я? Я недостоин её любви и согласен довольствоваться тем, что она может отмерить мне. Пусть так. Я не прошу Тебя, Господи, помощи, ибо я недостоин её — но утиши только эту боль, боль нелюбви. Я готов быть рабом её, но не нужен и как раб, но отказаться от неё я не силах, вразуми же меня, глупца, ибо не знаю я, что делать мне. Меня никогда не любили, Господи…»

Молился и братец невесты, умоляя Господа устроить счастье его друга, смирить горделивый нрав сестрицы и устроить их брак. «Господи, наставь и вразуми их, яко Ты волиши, ибо ни друг мой, ни сестра моя не имеют мудрости для счастья. Устрой пути их, да обретут они блаженство брака и совместной любви…»

Свадьба была скромной и тихой.

Когда они остались одни в его покоях, Северино с горечью почувствовал, что не только не чувствует себя свободным, но и стыдится даже обнажиться перед женой. Из-за задёрнутого полога он скользнул под одеяло, жалея, что из-за света пылающих дров в камине она видит его. Ему хотелось темноты. Дрожащими руками он потянулся к ней, обнял. Бьянка лежала с закрытыми глазами, Ормани бормотал что-то, чего сам не понимал, лёг на неё и трепетно вошёл, морщась от её боли. Неожиданно она открыла глаза, и он замер, потому понял, мгновенным озарением прочитал, постиг этот взгляд. Она ненавидела его. Ненавидела за то, что Пьетро оказался мерзавцем и не любил её, и за то, что он — Северино Ормани, не Пьетро Сордиано, и за то, что он, нежеланный и ненужный, любит её.

Северино понимал, что нелюбим, но не знал, что ненавидим.

Он заледенел, резко отодвинулся и вышел из неё. Он лишил её чистоты, но не излил семя — и теперь медленно поднялся, несколько минут сидел, совсем потерянный и убитый, на ложе, потом встал, подошел к перекладине и снял с неё плащ. Действовал бездумно, точно во сне, но понимал себя.

Ему нужно было найти землю. Сортирную яму, смрадную лужу, гнилое болото, это было безразлично — и излить семя в землю. Господь наказал за это Онана, но он не Онан — у него нет братьев и ему не нужно никому восстанавливать род. Ормани вышел, забыв закрыть за собой дверь.

Бьянка смотрела на него, пока он сидел на постели, молча и бессмысленно. Ормани угадал верно — она не закричала от боли, когда он овладел ею, но не могла и не хотела прятать ненависть в глазах, когда он завладел тем, что она в мечтах всегда предназначала другому.

Но сейчас она растерялась. Делия и Чечилия говорили, что мужчина не может сдержать сладкого стона или крика, когда заканчивает любовную битву. Но Северино молчал. Почему? Ормани был безразличен ей, но сейчас во всем этом ей померещилось что-то непонятное и пугающее, а главное — унизительное для неё.

Северино вернулся, он продрог на внутреннем дворе. Семя он подлинно вылил на землю, просто зайдя за конюшню. Душа его молчала. Он подбросил дров в камин и снял плащ. Не ощущая тяготы плоти, стоял у огня, обнажённый и свободный, и вдруг вздрогнул. Да. Он был теперь свободен, свободен от кандалов этой любви — унизительной и раболепной. Опустошённую душу что-то наполняло — новое, прохладное и огромное. Господи, ну, почему это не пришло на день раньше, до клятвы у алтаря?

Она была больше не нужна ему. Все мучащие его мысли, ревнивые, сумрачные, горестные — растаяли. Северино лёг, с размаху опустившись на подушку, утонув в нежности гагачьего пуха, натянул простыню. Он хотел спать. Глаза его смежились — завтра засветло он обдумает всё, а сейчас…

Но тут Ормани напрягся — он не заметил, как Бьянка поднялась и обошла кровать и теперь стояла перед ним. Глаза её странномерцали в отсветах каминного пламени, напоминая светляков над болотом. Она, неопытная и несведущая, всё же не поняла, но скорее утробой ощутила случившееся. Он пренебрёг ею. Но даже не это было самым главным — он посмотрел на неё мёртвыми глазами. Раньше, сколь равнодушна она к нему не была, ей льстил его околдованный взгляд, она понимала, что владела его сердцем — сердцем нелюбимого, но власть её была неоспорима.

Теперь всё вдруг кончилось. Как Амнон, овладевший Фамарью, Ормани мгновенно остыл и возненавидел её. Раньше она потеряла любимого и даже право думать о нём, а теперь теряла и этого, пусть ненужного, но любящего. Теперь он смотрел на неё глазами Пьетро Сордиано — холодными, досадливыми, чуть утомлёнными. Злость и отчаяние вскипели в ней, ей хотелось убить его, растерзать, уничтожить…

Бьянка, не помня себя, бросилась на Северино.