Супруги Крочиато были слишком хорошо воспитаны, чтобы выразить вслух удивление подобным, но ничего не помешало Энрико пригласить новобрачного к дальней заводи — короткая прогулка освежит его. Северино кивнул.

— Да, освежиться не помешает, твоя сестрица этой ночью несколько вымотала меня.

Чечилия в изумлении закусила губу. Произнесённое было грубым, и никак не вязалось в её мнении с робостью и всегдашней деликатностью Ормани. Ещё поразительнее была реакция на эти слова синьоры Бьянки, она застенчиво зарделась и бросила на супруга взгляд обожания, двумя руками взяв его руку и поцеловав. Энрико быстро подтянул отпавшую в изумлении челюсть. И это его сестрица? Что произошло? Как мог Северино Ормани, ещё недавно красневший от невинных шуточек про жердину, в одну ночь сделать из строптивицы рабыню? Что с ней?

…На заводи Орманимолча разделся и пошёл в воду, проплыл до отмели, вернулся и вылез на берег.

— Это крушение, друг мой, — начал он, и Энрико снова изумился его новому тону, исполненного ледяного спокойствия и непробиваемой уверенности в себе, — я молился все эти дни и продолжал молиться у алтаря, чтобы меня полюбили. Я, глупец, не спросил, сколько это будет стоить. Я разлюбил и охладел. — И он поведал другу о событиях ночи — ничего не скрывая, даже свои помыслы. — Прости, это твоя сестра, но…

Энрико долго молчал.

— Я оскорбил тебя своим рассказом?

Крочиато покачал головой.

— Ничуть, я понимал, что ей мозги вправит только чудо, вот оно и случилось. Но мне кажется… не торопись опровергать меня… Мне кажется, это временно. Это наказание ей — горделивой и упрямой. Для тебя это… просто испытание. Пользуясь своей властью — заставь ее усвоить твои мнения и твои суждения, а потом… может, ты полюбишь её как себя.

Ормани вздохнул.

— Как… пусто. Я предпочёл бы несчастно любить, чем быть любимым, не любя. А, может, это равное горе? — Он потрусил головой, как бык, отгоняющий муху, — а впрочем, чего это я? В конце концов, чего я ною? Любовь красавицы — не бочка дёгтя, моей жердине в ней уютно.

Крочиато покраснел. Он не узнавал Ормани.

Потом ему вдруг стало страшно.

Бьянка Ормани оказалась на удивление рачительной и разумной хозяйкой. Северино Ормани ни разу не имел повода быть недовольным: в доме царил образцовый порядок, когда бы он не пришёл — его ждала обильная трапеза и горячая вода, супруга ловила каждый его взгляд и угадывала каждое желание. Северино не понимал себя — вот то, о чём он и мечтать не мог, но почему оно теперь не нужно? Он пристально вглядывался в Бьянку — чистота кожи просвечивала розовым румянцем, бездонные синие глаза смотрели на него с раболепным обожанием, по плечам струились белокурые пряди густых волос. Нет, она, конечно, красавица. В этом он не обманулся. Почему же он холоден? Северино приказывал жене раздеться и потом — стелить ему постель, и когда она, обнажённая, суетливо спешила взбить подушки и откидывала одеяло, Ормани возбуждался.

Он расслышал слова друга, и даже временами следовал им, навязывая супруге свои взгляды и воззрения, но чаще, не утруждая себя разговорами, просто обеспечивал приятное времяпрепровождение своей жердине. Ему было подлинно хорошо с лежащей под ним Бьянкой, он разрешал ей при этом многое — стонать, кричать и дёргаться, всё, что душе угодно — только не разговаривать. Эта метода принесла удивительные плоды — донна теперь была тиха и кротка, как ангел, никогда без позволения супруга не раскрывала рта, а если раскрывала — то только затем, чтобы выразить полное согласие с его мнением.

Но сам Ормани счастлив не был, временами накатывала тоска, порой — глухое уныние.

Бьянка же, ощущая его страшную мощь и силу, трепетала, его объятия пьянили, она влюбилась в своего неразговорчивого и сумрачного мужа куда сильнее, чем была увлечена Пьетро Сордиано, о котором совсем уже не вспоминала, а когда что-то приводило его на память, удивлялась — что могла находить в этом хлыще и прощелыге? Это новое понимание своей былой глупости, осмысленное долгими зимними днями, привело к тому, что Бьянка попыталась помириться с Делией ди Лангирано, и, к ее радости и смущению, та охотно пошла навстречу. Она ничуть не казалась обиженной, говорила с Бьянкой без малейшего памятования о событиях былого, и вскоре их отношения стали тёплыми и дружескими. Молодые женщины делились рецептами, тонкостями кроя платьев и тайнами домашнего хозяйства.

Бьянка с трепетом приглядывалась к отношениям супругов в семьях подруг. Мессир Амадео Лангирано, спокойный и рассудительный, всегда советовался с женой, был серьёзен, но мягок. Её собственный братец Энрико, теперь Бьянка заметила и поняла это, был до ослепления влюблён в свою жену. Всё, что она говорила, было мудро, всё, что делала — было верхом изящества. Северино же был сдержан с ней, молчалив и ничем не выдавал своих чувств — и только ночами ей казалось, что она нужна ему и он любит её.

При этом отношения самих супругов Ормани удивляли и Чечилию, и Делию. Как-то под вечер, когда все три супружеские пары собрались в доме Амадео ди Лангирано, Чечилия спросила мужчин:

— А вот интересно, кто из вас самый большой тиран в своём семействе?

— Только не я, — отозвался Энрико, — я сторонник мягкости и любви, ты же знаешь это, моя Кисочка…

Он лежал на ковре и передвигал по шахматной доске фигуры, играя с Северино Ормани.

— Я тоже очень добр, — заявил Амадео Лангирано, — и всегда принимаю советы супруги к сведению.

— Выходит, самый страшный тиран у нас — мессир Ормани, — заявила Чечилия.

— Это почему? — мессир Ормани лениво пожертвовал Энрико слона.

— Вчера, я ещё не успела выйти от Бьянки, как вы изволили ввалиться к супруге и заявили, что ваш шурин, сиречь её братец Энрико, оскорбил ваше самолюбие. Он подстрелил лисицу, перепёлку и зайца, а на вашу долю не осталось ничего. Вы сказали ей, что за подобное поведение мессира Крочиато, который к тому же всю обратную дорогу трубил в рог и всячески издевался над вами, предстоит ответить ей. Разве это справедливость? Разве это не тирания?

Северино бросил взгляд на супругу и возразил.

— Нет, дорогая донна, это не тирания. Я всегда предоставляю супруге право выбора. Вы просто не дослушали. — Тут мессир Ормани блеснул глазами и сообщил Энрико, — тебе мат, дорогой. — Ормани торжествующе улыбнулся. — В шахматы играть — это тебе не перепёлок стрелять. Тут думать надо. — После чего снова обратился к донне Чечилии, — что до моей супруги, дорогая донна Чечилия, то я предложил ей самой выбрать, как она собирается исправить наглость своего братца. Либо, сказал я ей, она юлит подо мной всю ночь лисой, либо трепещет перепёлкой, либо прыгает по мне зайчиком. Какой же я тиран? Даже Рим эпохи квиринов не знал подобной свободы. Только выбирай…

Все молчали. И только Энрико, снова расставляя шахматы, невольно усугубляя бестактность ситуации, поинтересовался:

— И что она выбрала?

Бог весть кому он задал этот вопрос, но донна Бьянка покраснела и опустила глаза, ничего не ответив.

— Так что она выбрала, Северино? — повторил вопрос Крочиато, обращаясь уже напрямую к дружку.

— Что? — тот задумчиво смотрел на доску, — а-а-а… Не помню. Какая разница? Попробовать ей пришлось всё.

Никто не произнёс ни слова, но тут, по счастью, донна Лоренца пригласила всех к столу.

— Ну, это уж вообще ни на что не похоже! Нечистая сила в замке! — крик Пеппины Россето разбудил всех раньше петухов.

Треклятый Лисовин снова украл гуся, и не простого гуся, а Грассоне, специально откармливаемого на Рождество для графа Феличиано Чентурионе. До этого, сразу после праздника урожая винограда, наглец утащил толстого каплуна. Сейчас Пеппина просто бесновалась. Ей здорово влетело от Катарины за недосмотр в прошлый раз, но теперь она каждый вечер самолично запирала птичник, пересчитывая птицу по головам — и вот, снова недосчиталась лучшего гуся!

Главный ловчий злился до дрожи. Да что же это, в самом-то деле? Происходящее бросало тень на всю охотничью службу замка.