Как-то Лучия услышала препирательства графа и Катарины, которая стала к ней в последние дни добрее, приносила черешню и малину, даже немного мёда. Старуха упрекала Чентурионе в том, что он не выпускает девицу даже в сад, того и гляди, чахотку подхватит, как смерть же бледная… Феличиано Чентурионе, что-то ворча под нос, всё же разрешил старухе выводить Лучию в палисадник, но заметил, что та отвечает за девку головой.

При этом Чентурионе сердился на упрёки Катерины, скорбел о брате, и злился на девку Реканелли, вечно сидящую с постной и плаксивой рожей. Когда он пришёл в следующий раз, заставил её принять позу унизительную и рабскую, после же, одевшись, заметив слезы на её глазах, ещё больше разозлился, — до такой степени, что снова закатил ей оплеуху и велел умолкнуть. Лучия напряглась, стараясь побороть спазм боли и обиды, но не смогла.

— Жестокий тиран, — разрыдалась она, вспомнив определение, данное ему родней.

Он встал, отбросив со лба волосы, и Лучия в ужасе сжалась — ей показалось, что сейчас он убьёт её. Но Феличиано закрыл глаза, и тень его ресниц углубила оставленные бессонницей следы усталости на лице. Он снял плащ и накинул его ей на плечи.

— Идём со мной. Я кое-что покажу тебе, — прошипел он и подтолкнул её к выходу.

Коридоры замка были огромны, здесь царили сквозняки. Он повёл её по старой лестнице со сбитыми и недавно отремонтированными ступенями куда-то на нижний этаж. На миг она насмерть испугалась: ей показалось, что он запрёт её в холодном подземелье, эта мысль пронзила её до костей, но тут он подтолкнул её к огромной дубовой двери и распахнул её перед ней. Они оказались под сводами храма, где по углам в нефах горели лампады, струя мягкий аромат ладана и чего-то ещё непонятного, но умиротворяющего. Он снова взял её сзади за плечи и подтолкнул в боковой неф. Теперь она стояла перед мраморным надгробием. Чёрные буквы страшно зияли на белом мраморе.

«Челестино Чентурионе. Прожил семнадцать лет, четыре месяца и три дня. Невинно убиенный».

— Смотри, — прошипел Феличиано Чентурионе над её ухом, — смотри. Там, под плитой мой брат. Он был пронзён клинком, злобной сталью, пронзён в спину, пронзён коленопреклонённый перед Святыми Дарами, пронзён в храме Божьем, пронзён насмерть. Он до второго пришествия уже не встанет. Я любил брата. Твоя родня убила его. Он никогда не встанет, он не будет ходить, смеяться, обнимать меня, дышать… — Она молчала, у неё отяжелели губы и странной тяжестью налились веки. — а ты говоришь о жестокости. Да, я… был грубоват с тобой, ибо боль потери ослепила меня, скорбь звала к мести и гневу. Но я…я не вонзил в тебя клинок, я своей жердиной лишь проделал тебе отверстие промеж ног. Тебе было больно, я видел это, и, признаюсь и покаюсь тебе, твоя боль возбудила меня. Мне казалось, что овладевая тобой, я подминаю под себя твой мерзкий род подлых убийц, подчиняю его себе и бесчещу. Прости мне эти мысли — я грешен. Но всё же я причинил тебе боль, ту же, что в этой жизни обречена перенести любая женщина, — но с тех пор я много раз вонзал в тебя своё оружие — а ты жива. Вчера ты улыбалась, плескаясь в воде — я наблюдал за тобой. Ты лакомилась черешней, что принесла тебе Катарина, — помнишь её вкус? Я причинил тебе боль, а ты можешь дышать подо мной. Ты дышишь. А он, мой мальчик, уже никогда не будет дышать, купаться и есть черешню…

Она молчала и стояла неподвижно, как статуя. Он вздохнул.

— Надеюсь, я больше не услышу от тебя упрёка в жестокости.

На занемевших ногах она вернулась к себе. Он шёл сзади. Когда она вошла, он позвал Катерину и велел принести ужин. Снял с неё свой плащ, колебля пламя свечи в кенкете, набросил его себе на плечи. Ушёл.

Она присела на ложе и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

Почти три недели после похорон Чечилия проводила дни в церковном нефе, где постоянно днём сидел и Феличиано, она пыталась успокоить и утешить брата, но не преуспела. Друзья тоже не знали, что делать с его непреходящим отчаянием. Его не занимали ни пленники, ни допросы, ни вычленение степени вины заключённых. Все разговоры на эту тему он просто не слышал. Между тем Чечилия неожиданно столкнулась на лестнице с Катариной, которая несла Лучии ужин. Кормилица Феличиано направлялась в ту часть замка, где раньше жил граф Амброджо.

— Ты куда, Катарина?

Та вздохнула.

— Девке Реканелли, которой братец твой пользуется, ужин несу.

— Что? — Чечилия обомлела. — Лучия… Господи! Я совсем забыла! Так он…

— Обесчестил девку, — кивнула Катарина, — даже жалко. Запер, никого не велел пускать, измывается, нехристь. Нашёл на ком зло срывать. Если бы не горе его, своими руками отколотила бы сквернавца.

Чечилия растерялась. Господи, Лучия… как же это? Чечилия насколько минут просто не могла осмыслить услышанное. Лучия Реканелли… Вот уж кто была ни в чем не виновата, ведь кроткая, как овча, девица не обидела бы и мухи. Лучия нравилась Чечилии и при мысли, что её брат сломал и загубил жизнь Лучии, Чечилия заледенела.

Перед её глазами замелькали сцены в монастыре: кроткая и тихая Лучия собирает ландыши, вот она при жалком свете лампады читает Псалтирь, вот смеётся её рассказам о замке… Господи… Феличиано, что ты сделал?

— Донна Крочиато, что с вами? — Чечилия сквозь слёзы разглядела мессира Амадео Лангирано. Он поднялся по ступеням лестницы и теперь стоял перед ней.

— Это ужасно. Феличиано обесчестил Лучию Реканелли. — Чечилия была просто убита и не скрывала потрясения. — Это же… разве рыцарь может? Это же… Да, у него горе, но горе не даёт право причинять горе другим. Как он мог?

Амадео тоже побледнел. Он запомнил игравшую с котёнком Лучию ещё в доме Родерико Реканелли, и когда во время разграбления чернью палаццо Реканелли увидел девушку, бросился спасать её от гнева разъярённой толпы. Амадео и помыслить не мог, что то, что не сделала орава мстителей, сотворит его друг Феличиано Чентурионе.

— Может ли это быть, донна Чечилия? Может быть, вы что-то неправильно поняли… — Амадео столкнулся глазами с твёрдым взглядом Чечилии и понял, что эта особа очень немногие вещи может понять неправильно.

— Он уже вытворял нечто подобное, когда умерла Франческа, — зло проронила Чечилия, — но тогда это были селянки, а не аристократки. Я пойду к нему…

— Подождите. — Амадео нахмурился. Какая-то мысль на мгновение проступила из тумана, и снова исчезла. — Я сам поговорю с ним. Я все-таки не верю… Я пойду к нему. Мне он не солжёт. — Лангирано хотел в это верить.

…Феличиано Чентурионе Амадео застал в нефе храма у надгробия Челестино. Расслабленная поза друга невольно сжала сердце Лангирано: Феличиано скорчился у мраморной плиты, рука в судорожном жесте вцепилась в крышку гробницы. Рядом Амадео заметил оплетённую бутыль креплёного вина, и понял, что Чентурионе пьян, причём, пьян до положения риз, до тех запредельных степеней, когда уже перестают различать добро и зло.

«В день скорби моей приклони ко мне ухо Твоё, услышь меня, ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня, сердце моё поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильнули к плоти моей. Я уподобился пеликану в пустыне; я стал как филин на развалинах. Я ем пепел, как хлеб, и питье моё растворяю слезами, ибо Ты вознес меня и низверг меня. Дни мои — как уклоняющаяся тень, и я иссох, как трава…», бормотал он и умолк.

— Амадео… — Граф заметил Лангирано, повернув в его сторону отяжелевшее, небритое лицо. — Что ты?

Лангирано подошёл ближе.

— Это правда, что ты сделал сестру Реканелли своей наложницей?

Феличиано несколько мгновений, казалось, вообще не мог понять, о чём идёт речь, но потом, сообразив, вяло отмахнулся от вопроса, как от паскудной мухи.

— Что за пустяки…

Лангирано напрягся.

— Я хотел спасти девушку. В городе не было более безопасного места, чем твой замок, и ты… Как ты мог? Это низость. Только не оправдывайся, Бога ради, смертью брата. Это не повод для подлости.