Обо всем этом думая, совсем разбитый после вчерашнего у княгини, с гулом боли в затылке и ломотой в плечах, он сейчас больше всего хотел вернуться в свой пансион и там, в темном саду, где все цвело, пахло конфетами, цыкали вовсю кузнечики, которых почему-то все русские, профаны в энтомологии, принимают за цикады, — очутиться в невероятно нежном мире: сизом, легком, где возможны сказочные приключения чувств и неслыханные метаморфозы мысли.

Одиночество, господа, как положение, исправлению доступно, но как состояние, это — болезнь неизлечимая.

Зато другие литераторы, по большей части советские, уже все более нагло наседали, толкались локтями. И уже начались мелочные склоки: «А почему это вас изучают в школе, а меня обошли. За какие такие заслуги?..», «Вкусовщина всему виной…», «Рылом, батенька, не вышли-с», «Ах, рылом!.. А в харю за это не хотите ли получить?!»

Но вмешался судебный пристав, гаркнул:

— Не разговаривать с подсудимым!

И мгновенно свора трусливо разбежалась. Советские литераторы — без звука, поджав хвосты, дореволюционные — огрызались. У Степана эта сцена ничего кроме гадливости не вызвала.

— Заседание продолжается! — объявил секретарь.

Главный Судья повелел принести весы. Служащие Суда бросились исполнять приказание. Но весов не нашлось. Тогда послали одного пристава на ближайший рынок, чтобы достал хоть какой-нибудь весовой механизм.

Вскоре служитель Фемиды принес с рынка весы в виде коромысла с двумя чашами. Это неказистое орудие правосудия, которым только что взвешивали лук и картошку, отряхнув от шелухи быта, установили в зале, и Судья попросил господ присяжных проголосовать. Присяжные вставали, подходили к коробке с шарами, выбирали белый или черный и бросали их на ту или иную чашу. Голосование было открытым, ибо здесь все тайное становится явным, так чего темнить, господа.

Чаши быстро наполнялись, колеблясь в ту или иную стороны. Наконец был брошен последний шар. Все, затаив дыхание, уставились на весы. Коромысло качнулось, и одна из чаш медленно-медленно опустилась, другая соответственно поднялась. У Степана пересохло во рту. Черных шаров оказалось больше.

Председатель присяжных объявил вердикт: «Виновен».

Главный Судья ударил молотком, закрепляя решение. Весы утащили из зала. Все встали. Патриарх поднял толстенный том и стал зачитывать приговор.

Степан как всегда проснулся оттого, что дневальный прокричал петухом три раза. Такова обязанность всех петухов. Хотя не все были петухами. Степан, например, не был. Он как-то не мог представить, чтобы кто-нибудь заставил его быть этой презренной птицей. Разве что весь барак решит тебя опустить. Но такой кворум вряд ли соберется без важной причины. Потому что здесь каждый за себя. В крайнем случае, за одного-двух своих кентов. Это называется семьей. Семья нужна, чтобы выжить. Однако понятия, по которым здесь живут, не допускают расширение семьи более трех человек. Это уже считается преступной организацией, что запрещено лагерной демократией, и карается такая шайка всем миром и довольно жестоко.

Хороша или плоха лагерная демократия — трудно ответить, в ней есть плюсы и минусы, как в каждой иерархической структуре, но одно можно сказать точно: узурпаторов власти, которые бы попытались сколотить вокруг себя отряд приспешников, выявляют сразу и назначают их дневальными, то есть кукареками, то есть петухами. Со всеми вытекающими… Ибо сказано: «…а кто захочет быть первым среди вас, да будет вам слугой». Вон он весит этот плакат на дощатой стенке барака, выполненный в стиле «Родина-мать зовет» как предупреждение всем потенциальным диктаторам, паханам, шишкарям. Говорят, были здесь такие раньше. Да их всех повывели после Трехдневной революции.

Но не следует думать, что в лагере царит анархия, и никто ни кому не подчиняется. Подчиняются и еще как. Только должности все здесь теперь выборные. Есть Президент лагеря — главлаг. Ему непосредственно подотчетны главбары — начальники бараков. Собственно, те же паханы, но более либеральные. Разумеется, у них есть заместители (бывшие шишкари) и команда исполнителей. Например, «зырники» — смотрители по бараку (бывшие угловые) — дневальные и ночевальные. Они круглосуточно следят за дисциплиной, чтобы все было тип-топ. А если только «тип» или «топ» по отдельности или, паче чаяния, ни того, ни другого, то они берут нарушителя понятий за шкварник и мордой о стенку — хрясь! Раз! Два!! Три!!! А иногда — четыре и пять. И тип-топ наступает опять.

Но если ты правильный «поселОк» (в смысле поселенец, с ударением на «о»), то тебя обычно не трогают и не притесняют. А кто тронет, тот отвечает сам за себя и, часто, за своего кента.

Однако, кто не чтит Закон, отвергает его, волен поселиться отдельно и жить отшельником. Их еще называют шакалами. Но жить вне Закона, то есть шакалить, решаются немногие, честно сказать, единицы. Разве что какие-нибудь законченные мизантропы или злостные нарушители, которых приговаривают к изгнанию. Ибо трудно выжить в тундре в одиночку. Б-р-р-р, не приведи Господь. Все-таки душа лепится к душе, тоже, видимо, какой-то вселенский закон.

Обо всем этом и многом другом Степан успел передумать, пока находился здесь, в этом мире, куда был отправлен сразу по вынесению приговора. Подсудимый даже глазом моргнуть не успел, не то что с кем-то попрощаться, как разверзся под его ногами пол, и он каким-то Макаром оказался в этом лагере. Надо полагать, что подобных лагерей здесь несколько. Но они, по-видимому, располагаются далеко друг от друга, поскольку людей из других поселений никто не встречал. Путешествовать здесь не принято, слишком опасно. Если, конечно, ты не шакал.

Ладно, понежился и хватит, вставать все равно надо. Вон и Володька уже ушел, и шконка его заправлена. Степан с сожалением отбросил старенькое одеяло и быстро схватил одежду. 45 секунд на одевание! Вовсе не потому, что так положено, просто холодно. Барак отапливается по вечерам, к утру все выстуживается. Колотун — зуб на зуб не попадает. Степан сунул было ноги в ботинки, но быстро выпрыгнул из них. Ботинки, то есть «шкоды» на лагерном жаргоне, были ледяные.

Пританцовывая босыми ногами на холодном деревянном полу, половицы которого ходили ходуном, и из щелей сквозило вечной мерзлотой, поэт натянул на себя рубашку (холодная, сволочь, как лед!), свитер — дырявый, но кое-как греющий. Поверх кальсон — грубой ткани штаны. Все это дополнилось изрядно потертой кожанкой, зато ладно сидящей. Ну вот, теперь можно надеть шерстяные носки и колеса. Готов. Можно идти умываться и — на молебен. Уже звонят колокола к заутренней проповеди.

В отхожем месте еще толкался народ, но доступ к удобствам уже был свободен во многих местах. Стараясь не дышать носом и не смотреть на «орла», который чалился на дальнем очке, поэт помочился в черную дыру, откуда тянуло холодом и вонью. Его уже не удивляло, что ментальное говно так же воняет, как и говно физическое.

Умывальня была устроена на открытом воздухе. Он умылся, гремя железным соском рукомойника. Вода была холодной и мутной. Вообще с чистой водой здесь проблемы, она в дефиците. Потому и использовались для умывания столь допотопные приспособления, как рукомойники.

На дощатой перегородке перед глазами маячил афористичный лагерный лозунг: «Мойте руки перед и зад». Ниже кособочилась надпись карандашом: «Пусть моется тот, кому лень чесаться!»

Из кармана куртки Степан достал личную «защеканку», смочил её водой и опустил мокрую, уже лысеющую щетину в общую коробку с мятным зубным порошком. Сунул этот малоаппетитный ком в рот, стал чистить зубы.

— Слышь, поэт? — сказал стоявший рядом поселОк. — Ты зубы драишь, как сапоги чистишь. Ха-ха-ха!

Поселок, молодой, да рано отцветший, имел на ноге «партак», изображавший нож. Партак дрянной, дилетантский. Значит, малый был просто бакланом[3]. Таким надо сразу давать отпор, а то не отвяжутся.