«Осторожно, двери закрываются! Следующая станция «…ская»». Название станции потонуло в грохоте задвигаемых дверей и змеином шипении сжатого воздуха. Вагон метро был старым, разболтанным, как, очевидно, и весь поезд, но довольно резво состав стал набирать ускорение; и вот он уже мчался с бешеной скоростью по темному туннелю, угрожающе раскачиваясь из стороны в сторону, лишь редкие огоньки зажженных лампочек проносились за окнами, как падающие звезды, проносились и гасли, и вы даже не успевали загадать желание.

Степан окончательно пришел в себя и огляделся по сторонам. Вагон был пуст, почти пуст, как в поздний час, лишь еще одно место занимала старуха, одетая в мешковатое платье, из тех, что были модными в начале прошлого века. Ее трясущуюся седовласую голову увенчивал вязанный чепец подстать общему наряду. Степан мысленно прозвал её «Пиковой дамой».

Еще один человек находился в вагоне, по виду — бомж: мужик неопределенного возраста, опухший, страшный, потерявший человеческий облик. Сидячего места он не занимал, а предпочел лежать на пыльном полу, в углу, завернувшись в черную синтетическую шубу, такую же засаленную и грязную, как и он сам. Чтобы продезинфицировать эту шубу, её надлежало бы сдать в крематорий. Вместе с бомжем. Черный похмельный юмор.

Степан взглянул на часы — их не было. Бумажника тоже. Голова раскалывалась от боли. На подгибающихся ватных ногах он прошел в голову вагона и обнаружил, что вагон ведущий. За перегородкой, видимые через незакрашенное стекло служебной двери, сидели машинист поезда и его помощник. Они играли в карты, не глядя на дорогу. «Работнички, мать вашу…», — сказал Степан, пристукнул по стеклу кулаком и погрозил двум ротозеям. Те убрали карты и показали открытые ладони рук, что должно было означать — руки их чисты, а помыслы светлы. Машинист с помощником закурили, пуская дым в открытые форточки.

Степан глядел сквозь стекла прямо в черный ствол туннеля и видел, как навстречу неслась, освещенная прожектором поезда, главная колея, потом глаз съезжал на запасные пути, рычаги стрелок, промелькивали какие-то кабели, коробки, распределительные щиты, закрытые двери, ведущие в подсобные помещения, и прочая всячина в таком роде. Наконец вдали показался свет станции. Свет быстро приближался. Поезд начал торможение. И вот они выскочили к перрону ярко освещенной станции — с гулким эхом, затухающим воем двигателей и поскрипыванием тормозных колодок.

Степан повернулся к выходным дверям и уперся рукой в холодное стекло, где белела предупредительная надпись: «НЕ…СЛОНЯТЬСЯ». Это какой-то остряк, работая бритвочкой, показал свое ослоумие. Степан убрал руку, и сейчас же дверь с шипением распахнулась. «Конечная остановка. Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны!» — объявил громкоговоритель ангельским женским голосом.

Степан ступил на площадку и нерешительно зашагал в сторону хвоста состава, чтобы обогнуть мраморную колонну и войти в зал станции. Часы над туннелем показывали 10:15 и было неясно — утра или вечера? «Пиковую даму» встречала целая толпа родственников с чадами и домочадцами. Они целовали её в морщинистые щеки, хватали под слабые руки и волокли к эскалатору.

Степан увидел в зале под потолком светящуюся вывеску с надписью: «ВЫХОД В ГОРОД», машинально направился туда и ступил на «лестницу-чудесницу». Работала только одна лента — на подъем. Впереди на ступеньках никого не было. Степан всех опередил. По мере того, как он поднимался, сверху нарастал механический шум и шипение, как при работе компрессора.

В глазах вдруг нехорошо замельтешило, поле зрение сузилось. Ноги отказывались служить. Степан сел на ступеньки эскалатора, что, как известно, делать воспрещается. Неподвижная пластиковая боковина лестницы рывками гладила спину. Степан подался вперед и попытался взять себя в руки. Голова кружилась, во рту появился противный лекарственно-металлический привкус. «Что это со мной? — подумал он, сплевывая жидкую и жгучую слюну. — Не хватало только травануть здесь. Пора подниматься, пока не затянуло…»

Ступени складывались, лента выпрямлялась. Он неуклюже поднялся, опираясь руками на бегущие ленты поручней. Лестница-чудесница довольно бесцеремонно выпихнула его на стальной подиум, да еще поддала под пятки, чтобы пошевеливался. Используя инерцию движения, Степан по некой пьяной гиперболической траектории устремился к выходу. Толкнув плечом тяжелую дверь станции метро, он вывалился на улицу.

Чтобы отдышаться и прийти в себя, ему понадобилось присесть на корточки и опереться спиной о шершавую стену станции. Вопрос о времени суток отпал сам собой. Был день, вернее, утро, хотя и пасмурное, но теплое. Лето. Свежий ветерок постепенно разгонял ядовитый дурман, клубившийся в его голове, настолько ядовитый, что выдыхаемый воздух имел какой-то химический привкус.

Слева от станции метро тянулся длинный деревянный забор, справа стоял компрессор на колесах, неимоверно гудел и еще невыносимее шипел, нагнетая сжатый воздух. Чуть дальше, возле огромного котлована, на толстой металлической трубе рядком сидели рабочие с надетыми на голые загорелые торсы оранжевыми безрукавками и курили. Лишь один из них, самый нетерпеливый, еще не окончив перекура, примеривался к отбойному молотку.

За живописной группой работяг, возвышались не менее живописное здание, наполовину закрытое зеленой синтетической сеткой, натянутой на металлические леса. По виду открытых частей здание казалось новым, но вместе с тем имело неизгладимый отпечаток дряхлости, так что сразу не скажешь — то ли это долгострой, то ли идет реставрация. Там, где должна быть крыша, виднелся истертый наждаком непогоды покосившийся лозунг на фанерной основе, который гласил: «Excelsior!»[1]

«Пиковую даму» всем семейством запихивали в такси, но в своих пышных юбках она не влезала в солон. Водитель, лакейская морда, стоял возле своей открытой дверцы и, опершись на нее локтем, с неудовольствием смотрел на эти потуги, прикидывая в уме, сколько он сдерет с этой компании и выдержат ли рессоры его машины, когда означенная компания в нее усядется.

«Однако и мне пора двигать, — подумал Степан, кряхтя поднимаясь, — а то тетка опять разворчится, что шляюсь по Москве неизвестно где целые сутки…»

Он вышел на многолюдный проспект и зашагал к остановке автобуса. Шум работающего вхолостую компрессора утихал вдали, и это каким-то образом связывалось с самочувствием Степана. Ему значительно стало лучше, и вот уже он ощущал себя довольно бодро, как после крепкой чашки утреннего кофе. Похмельный синдром почти исчез. Даже головная боль как-то «округлилась», стерлись острые углы, впивавшиеся в мозг, и лишь некоторая тяжесть в затылке еще напоминала о ней.

И тут вместе с трезвым мышлением немедленно пришло понимание абсурдности происходящего. Степан остановился как вкопанный столб. До сего момента, пока его сознание держали цепкие лапы дурмана, реальность, его окружавшую, он воспринимал как во сне — некритически, как данность. Очнувшись в метро, он почему-то решил, что приехал в Москву к тетке. Тетя Галя жила в столице уже лет тридцать, и он, Степан, частенько к ней наезжал в гости. Но теперь-то он отчетливо вспомнил, что до того момента, как оказаться якобы в Москве, он находился в своем родном Серпо-молотове. Точно! Он сидел за кухонным столом, потея и трясясь с похмелья, ел вчерашний суп, а его жена Клавка с дотошностью гестаповского дознавателя вытягивала из него сведения тактического и стратегического характера, о том, «куда он дел деньги?» и «что мы завтра будем жрать?» И вдруг — бац! Он обнаруживает себя за тысячу с лишним верст от родного города, в состоянии чуть ли не белой горячки. И между этими двумя событиями зияла огромная пространственно-временная дыра, в которую провалились все промежуточные события, не оставив в памяти ни малейшего следа. От такого сальто-мортале у кого хочешь может поехать крыша.