— Да очень надо!.. — смертельно обиделся Денисюк. — Ну и иди… к черту.

Степан свернул в сторону своего района и быстро зашагал, глубоко держа руки в карманах.

Домой он пришел, когда уже проснулись птицы и появились утренние прохожие.

С тех пор Денисюк больше не знался с Чукчей.

Но на всю последующую жизнь осталась в сердце иголка. В том закрытом чулане, где хранилась у него совесть, долгие годы раздавались придушенные рыдания и стоны неизвестной девушки, о судьбе которой он так никогда ничего не узнал.

Из кинотеатра Степан вышел мрачнее грозовой тучи. Из зала он хотел вырваться еще с половины сеанса, но проклятые ремни на креслах держали прочно, не желали отпускать его. Лишь когда включили свет, пряжки сами собой расцепились. Вот оно где насилие!

Денисюк едва сдерживал злость. И вместе с тем проснулась совесть и мучила, как больной зуб.

— Ну как кино, понравилось? — спросила Лира, когда они вышли вместе с толпой зрителей на слишком яркую улицу.

— Хорошее кино, жизненное, — отозвался Амур.

— Вы что, издеваетесь?! — резко выкрикнул Степан так, что люди оглянулись. — Вы разве не поняли, что это фильм обо мне!

— Конечно, о тебе, — сказала Лира. — Этот фильм о тебе и обо мне…

— …и обо мне, — вставил Амур.

— Потому мальчик и назвал картину жизненной, — закончила Лира.

— Да ну нет же, вы не понимаете!!! — вскипел Степан. — Этот фильм буквально, понимаете? буквально про меня… Вы разве не заметили, что актер похож на меня как две капли воды? Это просто невероятно!!!

— Да, многие так и полагают, что это невероятно, — сказала Лира. — На самом же деле по иному просто быть не может.

— Но главное, — горячился Степан, — что и Чукча… то есть Лена, то есть артистка, которая играет Лену, ту знакомую из моего прошлого… она тоже похожа… И не просто похожа!.. Черт знает, что такое!..

— Да не бери в голову, приятель, — успокоил Амур взбудораженного Степана. — Мало ли какие совпадения бывают… Ну где ваша хата? А то я устал.

Степан огляделся, они стояли возле какого-то невзрачного двухэтажного дома.

— А мы уже пришли, — ответила Лира.

Это была убогая двухкомнатная квартирка, обставленная с безвкусицей малоимущего советского человека. Зато кухня оказалась большой. Здесь даже стоял диванчик, на который Степан с удовольствием возлег.

— Я потом тебе постелю, — сказала Лира, — а сейчас будем ужинать.

Степан хотел сказать, что еще не вечер, и кто где будет спать покажет дальнейший ход событий, но, взглянув в окно, удивился. За окном было темно. Странно, так бывает только на дальнем юге.

Ужин был скромным, но при свечах. Однако романтизмом не пахло. Все были скованы. Даже хамоватый Амур. А у Лиры лицо было особенно озабоченным. Наверное, решает проблему, куда девать пацана, подумал Степан. «А что тут думать: пацана — в гостиную, нам постелить в спальне…», — размечтался он.

Но Лира распорядилась так, как и следовало ожидать от порядочной женщины. Степану постелили на кухонном диване. Заворачивая концы простыни под матрац, хозяйка тихо сказала, чтобы слышал только взрослый:

— И выбрось дурные мысли из головы.

— Почему это они дурные? — слегка расстроился взрослый.

— Потому что. Сейчас не время для объятий.

— А когда будет время?

— Когда разбросаем все камни.

Пожелав друг другу спокойной ночи, все разошлись по комнатам. Степан включил настенное бра, разделся и улегся на чистые простыни. Ох, до чего же приятно размять косточки! Ноги гудели, как это обычно бывает, когда целый день прошляешься по чужому городу.

Перед сном надо было что-то почитать, но газеты, лежавшие на холодильнике, — только руку протяни — были все старые, чуть ли не брежневских времен. Степан вздохнул, выключил свет, попытался уснуть, но сон не шел. В чужой квартире он никогда не мог выспаться.

Ночью Степан несколько раз вставал, хотел было нырнуть к Лире под крылышко, но каждый раз что-нибудь мешало: то пацан, лежавший в гостиной, через которую надо было пройти, вдруг начинал кашлять и ворочаться, то Лира так уютно сопела, что будить её было бы преступлением.

Лишь под утро он забылся в короткой полудреме и когда открыл глаза, увидел, что солнечный свет падает двумя снопами через окно на выложенный линолеумными квадратами пол.

По дороге из туалета Степан заглянул в гостиную, парень сопел в две носовые дырочки. На поэта снизошло мужское вдохновение. Подумалось, а не заглянуть ли к Лире? По утрам некоторые женщины бывают сговорчивее. И вообще, по данным науки, в шесть утра у человека бывает наивысший гормональный подъем в крови. То есть мужчина наиболее, так сказать, «еблеспособен» именно утром, а не в полночь, как наивно полагают некоторые.

Заглянув в хозяйскую спальню, он едва не грохнулся в обморок. Всякие фривольные желания у него напрочь отпали. Возник лишь один позыв: бежать отсюда, как можно скорее и как можно дальше!

Одеяло было сброшено на пол. Среди смятых простыней, в разорванной сорочке, давно истекшая кровью, лежала хозяйка квартиры — Лира. По всему виду она была мертва. Гримаса боли исказила её лицо в предсмертной судороге. Еще можно было заметить, что она боролась за свою жизнь, но неведомый насильник был сильней, к тому же вооруженным. На теле своей жертвы он оставил множество ножевых ранений. Ранений безжалостных, смертельных.

Степан инстинктивно бросился было к хозяйской двуспальной кровати, но, воспитанный на кино-детективах, вовремя опомнился. Нельзя оставлять своих следов и делать другие глупости на свою голову. Он тут чужак, ему надо быть особенно осторожным. Нужно не дергаться, а немедленно вызвать милицию.

И все же он сначала поднял Амура. Пока соображал, как подготовить мальчика, все само собой разрешилось. Пацан как будто сам догадался (впрочем, у Степана был такой дикий вид!), вошел без приглашения в заповедную женскую зону, то бишь в спальню и долго стоял в дверях, молча созерцая кошмарное зрелище. Пока Степан не увел его.

Потом дрожащей рукой, едва попадая пальцем на кнопки номеронабирателя, позвонил «02».

Приехавшая вскоре следственная бригада занялась рутинным своим делом. Мальчишку куда-то увели, а следователь прокуратуры — солидный молодой человек — принялся на месте допрашивать Степана, «дожимать горяченького», выражаясь милицейской феней.

Но Степан к неудовольствию следователя отчаянно сопротивлялся, не желая «дожиматься», а так же «раскалываться». Горячо отрицал такую очевидную на взгляд прокуратуры свою причастность к убийству.

— А кто ж её убил, голубчик, если не вы? — говорил следователь.

— Не знаю! — оправдывался подозреваемый и мысленно возмущался: «Никакой я тебе не голубчик, сукин ты сын!»

— Запоры на дверях и окнах не сломаны, стало быть, никто снаружи не залазил, — напирал следователь.

— Могли открыть отмычками! — отпирался подследственный. — Для преступника это плевое дело.

— Никаких следов посторонних лиц не обнаружено, — деловито докладывал следователь, словно загонял гвозди в гроб Степана.

— А где мои следы?! — кричал тот. — Где орудие убийства? Где, наконец, мотив?

— А свидетельские показания вы отрицаете? — ехидно улыбаясь, осведомился следователь.

— Так нет же свидетелей!.. А вот, кстати, мальчика допросите. Он скажет, как я вел себя, заходил я или нет в спальню…

— Уже допросили. Мальчик говорит, что заходили.

— Ну ёлки же палки… ну… я же не в том смысле заходил… То есть, не с целью ведь убийства…

— А с какой целью?

— Да ну бросьте вы!.. А то вы не знаете, с какой целью мужчина входит в спальню к женщине…

— Ну, договаривайте.

— Ага, вы тут мне сейчас всех собак понавешаете…

— Довожу до вашего сведения, что потерпевшая была изнасилована не менее зверским образом, чем убита.

— Я не насильник! Когда мне говорят — нет, я никого не принуждаю.