— Подсудимый Нехлю… тьфу ты, Денисюк… вас обвиняют в том, что вы убили гражданку… э-э-э… Абрикосову Лиру Эльмировну. Признаете ли вы свою вину?

— Это чудовищная ошибка, Ваша честь! — вскричал подсудимый. — У меня ничего подобного и в мыслях не было…

— Слово предоставляется обвинительной стороне, — объявил секретарь по знаку Председателя. В одном из темных углов воспылал свет и на арену вышел прокурор — в черной мантии с кровавым подбоем.

— Подсудимый, в своих показаниях вы пишите — «Дверь к ней была открыта: она хотела слышать меня. Безмолвно, с жалостью и благоговением, я приблизился к её ложу. Она плакала на своем убогом одре. Над горькой тайной любви…»

— Это я написал? — удивился подсудимый.

— Подтверждаете ли вы свои показания? — спросил Главный Судья.

— Нет! — отверг подсудимый и пояснил. — Да мне в жизни так не написать… складно да заковыристо.

Между тем прокурор продолжал зачитывать саморазоблачающие показания подсудимого: «Её стекленеющие глаза уставились из глубины смерти. Призрачные облики на искаженном мукой лице…»

— О нет! — с жаром отперся Степан. — Это не я писал, это подлог!

Для большей убедительности он обратился к присяжным заседателям и получил в ответ сочувствующий блеск пенсне Антона Павловича.

Судьи посовещались. Слово предоставили защите. Озарился светом другой угол, и на сцену выступил адвокат в белой мантии с кровавым же подбоем.

— Высокий Суд, господа присяжные заседатели, дамы и господа… Взгляните на моего подзащитного, на этого, с позволения сказать, сапиенса…

Адвокат минут пятнадцать добросовестно принижал, если не унижал, умственные и художественные способности поэта Одинокого. Вдоволь поиздевавшись, он, наконец, спросил господ присяжных заседателей, мог ли его подзащитный написать те высокохудожественные строки, которые ему предъявляют в качестве его же собственных показаний? Спросите, спросите моего подзащитного. Не желаете? Хм… Тогда я сам его спрошу. Сознайтесь, подзащитный, ведь вы бездарны и, в сущности, малограмотны?

— Увы, это так, — опустил голову поэт Одинокий. Но вдруг зародившееся чувство справедливости всколыхнуло его оклеветанную душу: — Сказать по правде, не совсем чтобы безграмотный… кое что читал…

— Что же вы читали, милостивый сдарь? — улыбчиво полюбопытствовал Судья с бакенбардами.

— Да вас-то, уважаемый Александр Сергеевич, уж о-го-го сколько читал! Все стихи и поэмы, короче говоря, все полное собрание сочинений… Хотя, признаюсь, что в столице вас читают мало, все больше, знаете ли, по окраинам…

— Вот как? Ну колмык-то меня читает?

— Думаю, да.

— И угрюмый финн?

— Эти само собой и еще горячие эстонские парни…

— Рад слышать. — Довольный Пушкин откинулся на высокую спинку судейского кресла. — Впрочем, мне это безразлично. Хвалу и клевету приемлю равнодушно… Мне предостаточно моего памятника. Помните? «Я памятник себе воздвиг нерукотворный. К нему не зарастет народная тропа…»

— «…Вознесся выше он главою непокорной

Александрийского столба!» — продолжил Степан.

— «Столпа», голубчик, а не столба, — мягко поправил Пушкин.

— Ох уж мне эта полуобразованщина, — проворчал Л.Н. Толстой. Может, он ревновал? И Степан поспешил его заверить:

— Вас, уважаемый Лев Николаевич, тоже всего читал. «Войну и мир» два раза, «Анну Каренину — полтора раза. «Воскресенье», «Казаки», «Хаджи-Мурат», «Севастопольские» и прочие рассказы…

— Хм, — сказал Председатель Суда и пригладил бороду. Видно было, что он доволен, что его читают и чтят потомки, несмотря на то, что прошло без малого два века. И вместе с тем эти простые, но очень глубокие чувства неприятно всколыхнули душу графа, будто кто-то тронул глубоко засевшую корягу и потревожил болото прошлого, подернутое ряской забвения, и давно забытое всплыло булькающими пузырями, лопнуло на поверхности памяти и завоняло протухшим яйцом…

Федор Михайлович опять болезненно кашлянул, в том смысле, что уклонились от темы. Но Степан и его поторопился обрадовать — мол, читал бессмертные произведения великого классика. И «Преступление и наказание», и «Братья Карамазовы», разумеется. «Бесы»…

— Впрочем, каюсь, «Бесов» не одолел, на половине застрял… — честно сознался подсудимый.

— Да как же вы, мил человек, «Бесов»-то не одолели?! — вскричал Федор Михайлович. На лбу у него вздулась жила.

— Да уж так получилось, — столь же искренне огорчился подсудимый. — Не осилил-с…

В зале зашумели. Кто-то сказал: «Расстреливать за это надо бы…». Другой подхватил: «Позовите палача».

Призывая к порядку, Председатель постучал деревянным молотком.

— Вот тут Раскольников сидит, — сказал третий из публики, — у него наверное топор с собой?..

— Вообще-то я убиваю только старушек, — сказал Раскольников, почесывая пятерней под мышкой. — Из принципа. А он все-таки свой брат-литератор.

Раскольников застегнул пуговицы на ветхом своем кафтане и продолжил гордо:

— И потом, может быть, у него есть свидетельства о его непричастности к убийству бедной девушки. Может быть, у него были смягчающие вину обстоятельства? Может быть, наконец, он ПРАВО ИМЕЕТ!..

— Опять Родька свою теорию разводит… — сказал кто-то из публики.

— Возможно, у подсудимого есть алиби, — догадался спросить один из присяжных. — Подсудимый, у вас есть алиби? Или, может быть, имеются причины, побудившие вас убить жертву в целях самозащиты? Расскажите. Раскройте душу…

— О Господи! — воскликнул страдальчески Степан. — Я этого не выдержу. Я вам не Фома Аквинат, измысливший пятьдесят пять причин. Дайте мне сперва принять пару кружек. Я с утра не жравши и не пивши.

Судьи посовещались, и был объявлен перерыв.

После того как его накормили — довольно вкусно, и дали еще две кружки пива, как он просил, — ему разрешили свидание с близкими. Ими оказались все те же Лира и Амур.

— Ничегошеньки не понимаю, — пролепетал Степан, когда оторопь от негаданной встречи прошла. — Лира, солнце мое, ты жива? А как же раны, кровь? Вы можете мне объяснить весь этот сюрреализм?

— Это был следственный эксперимент, — сказала девушка.

— Какой эксперимент? Причем здесь эксперимент? У меня мозги набекрень от этих ваших загадок… Хорошо, пусть эксперимент. Что-то вроде тренировки, да? Значит, я невиновен? Раз я тебя не убивал… Так?

— Полагаю, что виновен, — потупив взор, ответила Лира. — Косвенно. Впрочем, все решит Суд.

О! — Степан схватился за голову, как это делал в минуты жестокого похмелья.

— Не дрефь, старик, — утешил Амур, — тебе много не дадут, далеко не отправят. Нынче времена либеральные.

Но Степана это мало утешило.

— За что? За что?! — недоумевал он.

— Неужели ты так ничего и не понял?

— Я понял, что у меня делириум тремор.

— Ты «фильм» помнишь? — спросил Амур.

— Который мы смотрели? Ну, помню… — вяло отреагировал Степан, потом оживился. — Меня еще удивило, что герой походил на меня, как две капли воды…

— Ты еще больше удивишься, — сказала Лира, — когда узнаешь, что девушка, которую увезли бандиты на машине, как две капли воды похожа на меня.

— Ну про это ничего сказать нельзя, — заспорил Степан. — На улице было сумрачно, девушка от нас была далеко, лица я не разглядел…

— А пацан, которого «взяли на абордаж», как две капли воды похож на меня, — вставил Амур.

Степан обалдело на них уставился.

— Мы даже знаем, что случилось с той девушкой, которую увезли на «волге».

— И-и что? — заикаясь, спросил Степан у Лиры.

— Её изнасиловали и убили. Тело до сих пор не найдено, да что сейчас искать, четверть века прошло с тех пор… Машину-то тогда не задержали, преступников не поймали… А мне знаешь, как было больно…

— А мне, думаете, не больно было, — сказал Амур, — когда меня щипцами вытаскивали из этой самой… по кусочкам…

— Это что, заговор против меня? — поднялся из-за стола свиданий Степан.