Следователь предлагает мне папиросу. С того же начинался допрос и у других арестованных. Должно быть, так указано в «инструкции». Человек, который меня допрашивал, имел специальное образование - прошел школу следователей НКВД, - и эти допросы были его подробно и точно разработанной специальностью.

     После того как была установлена «personalia» и факт моего высшего образования и работы в ОБЛОНО, следователь стал очень вежлив. Я сидел на стуле не у стола, а посреди комнаты. Я был полон любопытства: в чем будут меня обвинять и что будет говорить следователь. Но было бы преувеличением сказать, что в эту минуту я чувствовал себя находящимся перед настоящим следователем. За столом сидела советская юстиция с эмблемой «щита и меча» на рукаве. Перед столом сидел человек Запада, непроданный, свободный, и внимательно присматривался.

     Вот это чувство независимости и неписаного права судить своего судью - и было моим настоящим преступлением. Но тогда ни я, ни мой следователь об этом не думали. Человек с эмблемой раздумывал, как ему повести допрос.

     Очень умно поступил его коллега, который в ту же ночь в другой комнате допрашивал моего соседа, адвоката Н. (этот человек ныне живет в Израиле). Он ему сказал:

     «Вы человек интеллигентный, сейчас начнете доказывать, что вы ни в чем не виноваты. Это все лишнее. Вы уже не выйдете на волю. Мы пошлем вас работать в Россию. Будете работать по специальности (в этом он солгал) . Все это уже решено, и вы должны понять, что я ничего не могу изменить. Я только служащий. Мне не полагается это говорить, но я вам скажу открыто: допросы, протокол, ваша подпись - все это только формальность. Ничего не изменится от ваших ответов. Поэтому не делайте мне трудностей и подпишите вот эту бумажку».

     Потом сотни русских людей в лагерях подтверждали мне одно и то же: «В НКВД не надо спорить и упираться - от этого только хуже».

     Русский человек подписывает, что ему велят, - не глядя, не читая. И знает, что этим он себя убережет от многих неприятностей. Он получит то, что ему положено. В противном случае ему еще прибавят.

     Мое поведение на допросе было (с советской точки зрения) ошибкой, потому что я придавал слишком большое значение внешним формам. За дешевое удовольствие припереть моего собеседника к стенке, за словесное упорство я заплатил двумя лишними годами срока.

     Я не понимал, что действительный суд надо мной и сотнями тысяч людей совершился и приговор уже вынесен. Мы все должны были получить по три или по пять лет. На этот суд нас не пустили, и нас не спрашивали. То, что происходило сейчас, было только комедией. Не надо было упираться, и мне бы тогда выписали три года вместо пяти. Но я принимал всерьез свою «защиту»,

     «Вы обвиняетесь в нарушении паспортного режима, - сказал мне следователь. - Вы проживаете на территории Советского Союза без документов».

     «Как же так? Ведь у меня польский паспорт?»

     «Паспорт несуществующего государства не есть паспорт. Мы не признаем Польши. Ваш польский паспорт не имеет для нас силы».

     «До сих пор вы, однако, его признавали! Ведь я прописан в милиции города Пинска на основании этого паспорта!»

     «Вот оттого мы вас и арестовали, - сказал следователь, с насмешкой глядя на меня, - что вы прописаны на основании этого паспорта! В Советском Союзе надо иметь паспорт советский».

     «Как гражданин бывшего Польского государства, я не могу иметь советского паспорта, пока мне его не дали. Чем я виноват, что у меня именно польский документ? Ведь вы не требовали от меня ни переменить его, ни заменить на советский!»

     «Я не говорю, что вы виноваты! - сказал следователь.- Вы-то не виноваты, но все-таки оказываетесь в противоречии с советским законом! По советскому закону вы обязаны иметь легальный документ!»

     «Девять месяцев я нахожусь на территории освобожденных областей, и ни разу ни один представитель власти не сказал мне этого! Не можете ли вы мне сказать, когда именно, с какого дня я стал правонарушителем?»

     «Не могу сказать, - следователь начал слегка раздражаться, - да и зачем вам это нужно? Сегодня - вы правонарушитель!»

     «Вернее - с того дня, как меня арестовали! И что же мне полагается за „нарушение паспортного режима“?

     „О, пустяки! - сказал следователь. - Годик“.

     Волосы у меня стали дыбом:

     „Вы смеетесь надо мной? Год тюрьмы - за что?“

     „Год, это максимум! - сказал следователь успокаивающе, и в глазах у него забегали веселые искорки. - Может, меньше дадут!“

     Допрашивая меня, он одновременно записывал мои ответы. Однако в протокол из нашего разговора попало немного. Отмечена была история и даты моего бегства из Лодзи, наличие у меня родственников за границей, потом следовал вопрос:

     „Почему не желаете жить в Советском Союзе?“

     „Потому что желаю жить в Палестине. Там у меня семья, и там место моего постоянного жительства. Оттуда я приехал в Польшу на короткое время и туда желаю вернуться. А в Советском Союзе я никогда не жил, и странно было бы, если бы я захотел здесь жить только потому, что случайно здесь оказался как беженец. Я здесь чужой“.

     Около часа я убеждал следователя, что мое нежелание оставаться в Советском Союзе еще не означает враждебных чувств к этой стране.

     „А в Лодзь зачем записались? Там ведь немцы“.

     „В Лодзи меня застала война, и не всегда там будут немцы, и туда я имею право вернуться - сейчас или после войны.

     Через Лодзь идет дорога в Палестину. А раз там немцы, я охотно поеду в Палестину через Одессу“.

     „Значит, оставаться у нас не хотите?“

     „Нет, не хочу“.

     Следователь записал коротко:

     „Не желает жить в Советском Союзе, имея семью за границей“. Наконец в протокол было внесено:

     „Признаете ли себя виновным в том, что являетесь беженцем, проживаете в Советском Союзе нелегально и имеете намерение выехать за границу?“

     Я остолбенел. Из предыдущих вопросов и ответов никакой моей ВИНЫ не вытекало. Признать себя виновным - в чем?

     „Нет, не признаю!“

     Мой собеседник посмотрел на меня взглядом, не сулившим ничего хорошего.

     „Что же нам, начинать сначала?“

     „Поймите, что я такой постановки вопроса не могу принять!“ Что же это за выезд „за границу“? Это для вас заграница, а не для меня. Для меня заграница именно здесь, в советской Белорусской республике, в городе Пинске! Польша для меня не заграница, раз у меня польское гражданство. Палестина для меня не заграница, раз я еврей и жил там до войны».

     Следователь вскочил и подошел к боковой двери. Позвал кого-то. В комнату вошел высокий черномазый мужчина.

     «Сил нет, - угрюмо сказал следователь. - Семь потов сошло. Крутит, вертит, и не ухватишь его. Зловредный какой-то».

     «Что, адвокат? - сказал черномазый. - Не иначе, как ПАН адвокат».

     «Нет, я не адвокат, - сказал я, - но надо же мне защищаться, когда меня обвиняют черт знает в чем - в том, что я беженец. Я не адвокат, а доктор философии».

     Угрожающая мина черномазого расплылась в удивлении.

     «Вот оно что! - сказал он. - Докторов философии мы тут не видали еще. Так вы, значит, и диамат знаете?»

     Я подтвердил, что диамат мне известен, как свои пять пальцев.

     «Кто такой Розенталь, знаете?»

     Розенталь был тот «спец», который в «Правде» время от времени помещал так называемые «консультации» для широкой публики по вопросам диалектического материализма. Это была, очевидно, вершина премудрости в глазах черномазого.

     Разговор принял несколько фантастическое направление. Мы мирно говорили о Розентале, о Деборине, о Лукаче и о тех ленинских академиках, которые теперь выпали из моей памяти, ослабленной годами советской каторги. Черномазый был просто взволнован, когда узнал, что я даже Луппола читал в немецком переводе.