Браун горячо убеждал меня пойти с ним вместе. На это я не согласился и в первых числах марта выехал в Белосток, чтобы повидаться с людьми, недавно прибывшими туда из Варшавы.

     Нелегко было выбраться из Львова. Один день я простоял в очереди на вокзале и не добился билета. На второй день я стал в очередь с вечера, простоял ночь под запертым окном кассы и утром получил билет одним из первых. В два часа пополудни я уже занял место на перроне в толпе отъезжающих. Вокзал был разбит, мы ждали под снегом и ветром, пока подадут поезд. Подали его только спустя 6 часов, но на другой перрон. Начался дикий бег взапуски продрогших и окоченевших людей с чемоданами через туннель на другой перрон. Перед каждым вагоном стала очередь. Но еще долго никого не впускали, и поезд стоял темный, глухой, пустой и запертый. Посадка началась через час, со всем обычным в таких случаях смятением, скандалами и криком. В последнюю минуту оказалось, что вагон, у которого я стал в очередь, забракован и не пойдет. Никто и не подумал предлагать нам другие места. Посадка в другие вагоны уже закончилась, и на ступеньках каждого вагона стояла девушка-проводник, заграждая вход. Непопавшие в поезд ругались, шел густой снег, и кто-то бился в истерике. До отхода поезда осталось 10 минут. Завтра мне предстояло начинать все сначала.

     В этот момент, в состоянии полного беспамятства, я решился на отчаянный поступок: подошел к представителю железнодорожной милиции и объявил ему, что я хирург, вызван в Белосток на срочную операцию и должен ехать этим поездом.

     Слова эти возымели магический эффект: блюститель порядка только спросил меня, имею ли я командировку, и, когда я это подтвердил с мужеством отчаяния, взял меня за руку, толпа расступилась - и меня торжественно подвели, даже посадили в вагон. Увидев человека в шапке с красным околышем, люди сразу потеснились, немедленно нашлось место, и я уселся, не веря своему счастью.

     Это было прекрасно, как во сне. Но человек в красной шапке не уходил. Он наклонился и, добродушно улыбаясь от уха до уха, попросил предъявить мою командировку.

     Я совершенно потерялся и сделал то, что в моем положении оказалось единственным выходом: уронил очки подлавку, - и это получилось очень кстати. Молодежь в купе бросилась подымать мои очки. На носу у меня была написана моя интеллигентная сущность, солидность и классовая принадлежность к людям умственного труда. Человек в красной шапке не стал ждать, пока я открою чемодан (и ключик тоже не находился), и пошел к выходу. Поезд тронулся, и я поехал в Белосток.

     Всю дорогу за мной трогательно ухаживали и называли «наш доктор». Единственное, чего я боялся, по неопытности в деле надувания ближних, - это, что кому-нибудь понадобится в пути врачебная помощь.

     В Бресте мы простояли целые сутки. Ночевать я ушел ночевать в город: а утром меня никоим образом не хотели пропустить на перрон, несмотря на билет и все доводы. Даже объяснение с начальником движения не помогло. Несколько часов я хлопотал легально, но кончилось тем, что я ушел с вокзала и за небольшую мзду меня пропустили на полотно боковым ходом.

     Таким образом, окружающая среда начала влиять на меня отрицательно или, как некоторые найдут, положительно. Я еще мыслил понятиями легкомысленной Польши и не подозревал, что в Советском Союзе за такое введение власти в заблуждение люди расплачиваются годами каторги.

     8 марта 1940 года я ступил на улицу Св. Роха в Белостоке. Это был «Международный женский день», и громкоговорители на улицах передавали по этому поводу праздничную речь. Я вслушался и узнал высокий женский голос. Это была Ася.

     Моя дальняя родственница Ася и сейчас, вероятно, еще здравствует в Советском Союзе. История Аси такова.

     Происходила она из трудовой семьи. Студенческие годы Аси прошли в Варшаве, жилось ей трудно, голодно. Почему-то изучала она не медицину и не историю, а именно географию - может быть потому, что географию «дешевле и скорее». На каникулы Ася приезжала часто в гости в Лодзь, но никто из лодзинских родственников не догадывался, что Ася человек не простой, а «боевой». Она так замечательно «законспирировалась» в семье, что мы все ее считали симпатичной, веселой, но совершенно незначительной барышней, без секретов и идей, и поэтому для нас было неожи данностью, когда в процессе комячейки при Верховном суде Ася выплыла как одно из главных действующих лиц. На суде она вела себя геройски, вызывающе, ее вывели из зала суда и дали ей условно четыре года.

     Спустя 4 года, только что из тюрьмы и по дороге в родной Белосток, Ася сидела за моим столом в Лодзи. Это была все та же Ася, немного похудевшая, с шумным смехом и резкими студенческими манерами, и если бы я не знал, что это героиня революции, то принял бы ее за недалекую провинциальную барышню. Но 4 года тюрьмы не прошли даром. Для Аси это была настоящая Комакадемия. В их камере организовали нечто вроде партшколы, старшие товарищи учили младших, и Ася вышла из тюрьмы во всеоружии ленинско-сталинской мудрости. Когда за столом речь коснулась текущих политических событий, Ася в двух словах разъяснила мне их смысл с такой великолепной уверенностью, что я понял: для этой девушки нет больше тайн в нашей бедной жизни, она все знает, и ее не проведешь. Абиссинцы, умиравшие под Аддис-Абебой, были марионетками английского капитала, итальянский фашизм - хитрой уловкой международных банкиров, трагедии народов и человеческих страстей - сказки для дурачков из мелкой буржуазии. Я понял, что с Асей уже трудно спорить и проводил ее на вокзал не без грусти. Ася поехала в родной город, и через несколько месяцев ее снова арестовали. На этот раз она была уже в ЦК Компартии Западной Белоруссии и получила 7 лет.

     Сидеть пришлось недолго. В сентябре 39 года заключенных Фордонской женской тюрьмы распустили, и Ася заняла в советском Белостоке подобающее ее заслугам положение. Уже не помню, где она была председателем. Пришло для нее время расчета за годы подполья и тюрем. Много горя причинила Ася своим родителям - это был «гадкий утенок» в семье, - и вдруг гадкий утенок превратился в лебедя из сказки! Мать с робостью смотрела на нее, когда дочь в прекрасной меховой шубке входила на полчаса, присаживалась к столу, оживленная, румяная, рассказывала о новой квартире и мебели. Ася и муж ее - видный коммунист - получали высокие оклады, и наконец она могла позволить - себе личную жизнь и удобства, на которые до сих пор смотрела только со стороны. И я стал рассказывать Асе, что моя семья - в Палестине и я хлопочу, чтобы получить разрешение вернуться в Тель-Авив, но я не знаю, как это сделать...

     Ах, какими недобрыми, чужими глазами глянула на меня Ася, каким холодом повеяло от нее, как она вся от меня отстранилась, точно я был прокаженным!.. Я почувствовал, что одно мое желание выехать, моя принадлежность к Палестине безнадежно скомпрометировали меня в ее глазах. Я почувствовал это и испугался: я понял, что она не только никогда бы мне не помогла уехать, освободиться от ига советской власти, но, что нет такого несчастья - запрещение выезда, ссылка, заключение, - где она бы ни стала безоговорочно на сторону моих преследователей. Обстоятельства моей личной биографии ее не интересовали. Я не был для нее живым человеком, с семьей, с тоской по дому и правом самоопределения, а классово-чуждый элемент - «слуга английского империализма», которого, если можно было, то надо было «придержать». Ядовито, почти со злорадством взглянула она на меня искоса и больше уж не смотрела. Стена, которая непонятным для меня образом выросла между мною и семьей, родиной и свободой, тяжелое наваждение, от которого я не мог уйти, невидимая сеть, в которой я запутывался сильнее с каждым месяцем, - все это приняло живые черты человека, который как будто был мне близок, знал всех, кто был мне дорог, и был так бесконечно враждебен мне. Ася отвернулась в сторону и молчала.

     «Ты не думаешь, что я смогу скоро поехать домой?» - спросил я ее.