До того я только теоретически знал, что в любви и через любовь открывают какое-то продолжение своей жизни в другую жизнь. Это слово «спасибо» наполнило меня непомерной гордостью, как будто я сдал первый настоящий экзамен своей жизни.

     Когда в лагере, много лет спустя, другая женщина сказала мне «не подходите» - так же инстинктивно и непосредственно, как Мария свое «спасибо», это был знак, что я снова выпал из круга нормальных людей. Это «не подходите» стерло «спасибо» Марии и сделало меня отверженным. Все годы в России я носил его в себе, как клеймо - пока летом 46 года судьба не привела меня в тот самый отель «Саввой», и я в этом увидел этап моего возвращения на Запад, - на свободу, как Маяковский, я ждал в то лето возвращения Марии. Все этажи и коридоры этого здания были исхожены ее ногами. Я ждал ее нетерпеливо, как много лет тому назад, вопреки очевидности, вопреки мертвой нагрузке лет и невозможности повторить что бы то ни было из прошлого...

     Окна в сад были открыты. Легкий шум вращения вентилятора возник в ушах. Ни низком помосте стоял скрипач во фраке. Белый горе его рубашки сливался с силуэтом янтарно-золотой скрипки. Точнее, это был цвет крепкого чаю. При первом кристально-чистом звуке я положил руку на руку моей спутницы и передал ей маленький ключик.

     Скрипач играл сонату Генделя. Аккомпанемент следовал сбоку тенью, но скоро обозначился диалог скрипача с инструментом. Он был как всадник, припавший к шее коня. И - о диво! - диалог превратился в трио, когда мелодия раздвоилась и душа скрипки унеслась над страстным монологом сонаты.

     Поворачиваясь под углом, скрипка стала расти и шириться... ее бухты и заливы, расширяясь, казалось, выполнили весь зал, и смычок выплыл в открытое море, как парус, отливая на солнце блестящим кантом.

     В антракте моя соседка встала и вышла неслышно. Я остался один, опустив голову. В десять часов я поднялся в залу ресторана отеля, на первом этаже. Мы ужинали вместе, в последний раз, за круглым столом в нише, пред отъездом.

     Мальвина, сестра моего друга, большая блондинка с сонным и спокойным лицом, спаслась именно благодаря этому спокойному и невозмутимому выражению своего лица. Ей не надо было притворяться: она такой была от рождения. В польской семье, где она прожила все время немецкой оккупации горничной, и где бы не задумались передать ее полиции, если бы узнали ее тайну, говорили: «Вот уж нашу Зосю никто за еврейку не примет! Еврейки все такие нервные и беспокойные, а наша Зося, хоть с лица и похожа, но как себя держит!»

     Ее подруге, Кристине, было 18 лет. Она была прелестна, фарфоровой нежной красотой, с огромными сияющими глазами. Блеск этих глаз спас Кристине жизнь, когда немецкий жандарм остановил ее на улице в Варшаве вопросом: «Что вы несете в сумке?» - В сумке были нелегальные прокламации патриотического союза. Кристина подняла на него глаза с самой кокетливой улыбкой и протянула ему сумку с прокламациями на дне. Жандарм галантно пропустил ее без проверки.

     Но все же у Кристины была своя трагедия, и не одна, а целых три: в прошлом несчастная любовь в 16 лет к старшему господину, который не брал ее всерьез; и страшный, мучительно-скрываемый факт, что ее мать была «фолькс-дейтше» и после войны бежала в Германию; и то, что отец ее, в конце концов, сошелся с другой женщиной. Кристина оставила дом отца и даже пробовала отравиться. Она приняла большую, но недостаточную дозу веронала... и осталась в живых. Только сердце у ней очень ослабело, и мы все очень жалели Кристину и восхищались ее ангельской красотой, особенно восхищался молодой студент Яцек, который все хотел ее познакомить со своей матерью, от чего Кристина уклонялась. Яцек имел приятный голос и выступал в лодзинском радио. Когда он пел, Кристина садилась возле радиоаппарата и слушала с набожным выражением лица. Но это не помешало ей разбить сердце верного Яцека, и даже рассказать со смехом Мальвине, как Яцек кричал, хватая себя за голову и вращая глазами: «Ты бесчеловечна! Это евреи, с которыми ты водишься, сделали тебя такой жестокой!»

     В этот прощальный вечер мы выпили больше обыкновенного. Мне было грустно, что я никогда больше не вернусь в эту страну, но еще грустнее было бы, если бы я должен был в ней остаться.

     «Каждый из нас должен сам выбрать свое счастье и несчастье, свое добро и зло. не дайте себе ничего навязать, боритесь. Кристина верит в Бога. Мало верить, надо любить. Но я не могу любить того, что выше нашего добра и зла, нашего понимания и тревог. Кристину я люблю за то, что у нее лицо ангела и тело танцовщицы. Каждое твое движение - танец, но ты не знаешь об этом. Если бы ты овладела движениями своего тела, ты стала бы знаменитой. Я могу прочесть каждое движение сердца на твоем лице. Если бы ты овладела движениями своего лица, какой чудесной артисткой ты могла бы быть! Как это страшно, что мы не имеем власти над своим телом!»

     Кристина сдержанно улыбалась и сидела неподвижно, как человек впервые одевший коньки на льду и знающий, что ему не миновать упасть.

     «Когда я уеду отсюда, я напишу драму жизни человека, который хотел быть вождем. Когда это не удалось ему, он стал учителем. Когда ученики отвернулись от него, он хотел уже быть только товарищем, хорошим другом. И наконец он остался один».

     «Как печально! и что с ним стало?»

     «Он защищался как мог. Его отношение к жизни было - защита. Он был как пловец в бескрайнем море. Судьба его - утонуть во враждебной стихии. Пока не иссякли силы, он качается на волне, повернувшись на спину и глядя в небо. Над ним солнце, под ним холодная пучина. Но на одно короткое мгновение, закрыв глаза, он чувствует себя так хорошо и покойно под солнцем».

     «А я, - сказала Мальвина, - на твоем месте написала бы вещь, которая никого не касается, и только для себя одной, для себя - другой... Мне раз приснилось, что я лежу на дне глубокого потока, на дне реки, отделанном плотной стеной воды от мира и людей. Мертвая тяжесть пласта воды прижала меня к песчаному дну. Я видела игру теней света вокруг меня и во мне, в последний раз, прежде чем потухнуть навеки. Я знала, что умру вместе со всем, что во мне, вокруг и надо мною. И все это было не нужно, - но это было! было! было! как в навязчивом сне, который так похож на действительность, что не замечаешь, как просыпаешься...»

     На прощанье я осторожно коснулся поцелуем розовой гладкой щеки Кристины. Она посмотрела на меня с упреком, и мы все рассмеялись. В том издательстве, где Кристина служила машинисткой, молодые авторы, восходящие звезды польской литературы, называли ее своей маскоткой и целовали на счастье, входя в бюро. Кристина негодовала, но ее протесты не помогали. А в данном случае я не был даже польским автором и не имел никаких шансов напечататься в ее издательстве.

     С подносом, на котором стоял ночной стакан чаю, я поднялся на третий этаж. Было 11 часов вечера. У двери моего номера я оглянулся. Некому было открыть мне дверь. Я поставил поднос на пол и осторожно нажал ручку незапертой двери.

     Свет горел у изголовья постели. Моя спутница спала, высоко положив на подушку голову в золотистых локонах и завитках. Узкие бледные губы светились кораллом. Лицо куклы. Ее руки лежали на одеяле.

     Она спала крепко. Здесь, в этой комнате, она чувствовала себя «лучше чем дома». Так она сказала мне, когда я привел ее в первый раз, после случайного знакомства в кино. Тогда она вошла в номер с церемонной вежливостью, спокойно, неторопливо огляделась, сказала:

     «Здесь вы живете? очень хорошая комната, лучше моей» и села в кресло под окном.

     Я позвонил и попросил принести чаю. Потом я спросил ее, как долго она может остаться.

     «В шесть часов утра я должна уйти»... и помолчав: «У вас не будет неприятностей из-за меня?»

     «Я живу здесь долго. Никаких неприятностей. У меня особые права».

     «И вы часто приглашаете женщин так поздно?»