Такая паническая брезгливость изобразилась на ее лице, что я оторопел.Я вдруг осознал всю неслыханную грязь своего годами немытого бушлата, запах лохмотьев прилепившихся к телу, весь свое невозможный,внушающий отвращение вид. Меня кольнуло в сердце. Это не был окрик начальника: нет, это была непроизвольная реакция женщины на то, что я на два шага ближе подошел к ее столу чем она могла вынести.Вернувшись в барак, я чувствовал себя как прокаженный, как Иов со скребком на смердящей куче навоза.Я смотрел на свои руки, как на чужие. Возможно ли, что эти самые руки когда-то касались других... их не отталкивали...напротив...

     С остановившимися глазами я впал в сон наяву. Я вспомнил эпизод из времен, когда никто не говорил мне «не подходите».

     Отель Савой. Тот самый отель, недалеко от сквера. Тогда он назывался иначе, но это было то же здание: шестиэтажный дом в боковой уличке, уединенно стоящий, с кондитерской на углу и цветочницей у подъезда.

     Я жил тогда довольно далеко на окраине города, в большой неуютной квартире, принадлежавшей когда-то фабриканту колбас Карпузе. Колбасник разорился в умер, а его вдова сдавала комнаты в наем. Квартира была набита жильцами. Моя студенческая комнатенка была меньше всех и выходила прямо в обширный устланный ковром вестибюль с зеркалами и панелями красного дерева.

     Долговязая и тощая хозяйка, с унылым лицом и глубоким как из бочки голосом, просила меня денег прислуге отдельно не давать и все, что полагалось за уборку комнаты, сдавать ей прямо в руки. В доме убирает ее племянница, за которую она отвечает и не может допустить, чтобы она имела особые источники дохода: это подорвало бы ее авторитет хозяйки и тетки. Вдова Карпузе, говоря о племяннице, имела особенно постный и кислый вид.

     Мария была бедной дальней родственницей в доме, принятой прямо из деревни Мне было 19 лет, ей - 17. Мой опыт с женщинами был обратно-пропорционален моему знанию Канта (с которым я не расставался) «Теория феноменальности пространства и времени» рано потрясла мое воображение, так что более эмпирические и практические знания пришли в сравнительный упадок. Это был мой первый год вне родительского дома. Мария имела свежее, круглое личико,открытое и очень приветливое. Лицо это располагало к доверию. На нем была написана невинность и готовность слушаться старших. Тетка слишком строго с ней обращалась. Несмотря на то, что госпожа Карпузе, поджав губы, сказала мне о ней, что это девчонка бедовая и даже рафинированная, я все-таки предпочитал разговаривать с Марией, чем с ее теткой.

     Мы быстро подружились.

     В разговорах с Марией я ограничивался короткими репликами и замечаниями, предоставляя ей высказаться.Она мне жаловалась на тетку, которая ее загоняла работой. Рассказывала очень трогательно о жизни в деревне,о матери, об отце - школьном учителе, у которого она была по счету шестая, но не последняя. В этих разговорах закрепилась наша дружба - двух молодых естественных союзников среди бурчливых и хмурых людей, населявших квартиру.Было совершенно понятно, что она не только подавала мне утром завтрак, но и пришивала недостающие пуговицы. 0на была привлекательна и весела, всегда опрятна и хорошо воспитана и не возбуждала во мне никаких бурных чувств. Я дразнил ее Золушкой. Принц в золотой карете должен был заехать за ней и спасти от тетки Карпузе. Все было в порядке, пока она пришивала пуговицы на рубашках из стирки, но однажды, когда понадобилось пришить мне пуговицу прямо под шею, и она уселась при мне вплотную, так что круглая розовая щека, вздернутый нос и пепельные локоны почти касались моего лица, и я почувствовал ее свежее легкое дыхание на своей щеке, - мне ничего другого не осталось, как осторожно обнять ее и поцеловать.

     Мы сидели на диванчике в моей комнате. За дверью слышался глубокий бас хозяйки. Не выпуская из руки иголки с ниткой, Мария сказала мне шопотом, очень серьезно:

     - Нельзя! - и продолжала шить,но глаза ее смеялись. Я рассмеялся тоже и крепко расцеловал ее в румяные щеки. Ее губы скользнули вдоль моих, она быстро докончила дошивать, оборвала нитку и убежала. Я был очень доволен собой. Я встал с дивана, улыбаясь. На сегодня с меня было довольно.

     Но в эту минуту открылась дверь, и Мария снова появилась на пороге. Это было неожиданно для меня, но еще более неожиданным было выражение ее лица, сияющее ликующее, полное внутренним смехом, которого она не могла удержать. Во всю свою жизнь я не видел такого выражения ожидания и радостного изумления на лице. Она ступила мне шаг навстречу, открыла в волнении рот и запнулась. Она не приготовила, что сказать.

     - Я... хотела спросить...

     Я молчал и ждал. Она сказала, глядя на меня во все глаза:

     - Вам не надо еще что-нибудь пришить? - Тогда я взял ее в объятия со всей силой своей Философской молодости, завязшей в трансцендентальной аналитике и антиномиях чистого разума. Я забыл про хозяйку и двери, в которые каждую минуту мог кто-нибудь войти. Чрез минуту я услышал ее взволнованный шопот по-польски:

     - Wara od moich nog! - и старуха Карпузе, как будто она видела сквозь стены, начала звать из столовой: «Мария!» Она не то вырывалась от меня, прижимаясь, не то прижималась, вырываясь, но я знал несомненно, что все что я делал, было ей так же нужно и весело, как и мне. В пять минут мы перестали лицемерить и бояться друг друга, и я в первый раз сказал ей «ты».

     Но я все-же не был уверен, как мне следует вести себя с ней. Я чувствовал себя на много старше и ответственнее за свои поступки.

     Несколько дней спустя я возвращался домой из собрания, где разговоры затянулись до трех часов ночи. По дороге промочил меня дождик, на который я не обратил внимания. Я шел по мокрому асфальту, поставив воротник летнего пальто, думая о чем угодно, кроме Марии. Я совершенно забыл о ней.

     Поднявшись на третий этаж, я отворил дверь ключом, но оказалось, что она заложена изнутри на цепочку. Какая досада! Обыкновенно последний, кто возвращался вечером, закладывал дверь на цепочку, но до сих пор я еще никогда не был последним. Тому ,кто вернулся в эту ночь предо мною, не пришло в голову проверить, дома ли Я. Надо звонить! Мне было неловко подымать ночью людей, но делать нечего. Я принялся звонить. Я звонил долго, но никто не отзывался. Дом, полный людей, спал .Я начал стучать, разносить дверь. Ответа не было. Четверть часа спустя я еще стоял на площадке и уже начал отчаиваться. Экий здоровый сон был у этих людей! Несмотря на адский шум, который я поднял, мои соседи по прихожей спали как зарезанные. Спала старуха Карпузе в комнате с открытыми дверями, выходившей в столовую. И речи не было добиться до Марии: она спала в противоположном отдаленном конце квартиры. Ее комнатка находилась при самой кухне, в конце длинного коридора за столовой.

     Убедившись, что мне не откроют, я спустился во двор и поднялся по черной лестнице. Я шел в темноте и считал этажи. На третьем этаже я постучал в дверь кухни. В ту же минуту послышался за дверью испуганный голос девушки: «Кто это?»

     - Открой скорее! сказал я нетерпеливо.

     - Но я не одета... вышептал голос за дверью. Это было уж просто нелепое замечание.

     - Открой же, наконец, дверь!

     Вступив на кухню, я увидел в темноте ее тонкую и стройную фигуру в накинутом шлафроке. Она ждала меня. И снова я обнял ее, но мне мешало пальто. Пальто на мне пропиталось городской пылью и пахло дождем. Мне было неловко и странно в пальто обнимать девушку, которая вся еще дышала теплом постели. Я почувствовал сквозь пальто ее твердые груди... и сделал открытие, которое меня смутило.

     Я вырос в городе,и единственная рубашка,которую я считал естественной для женщины, была нарядная к легкая шелковая рубашка. Других я не видал и не знал. На киноэкранах, в витринах магазинов и в обиходе того круга, к которому я принадлежал, никогда не было других. Пижамы вошли в употребление несколько лет позже. Обняв Марию, я почувствовал, что она носит на себе шершавую и грубую ткань, домотканный лен из родительского дома в польской деревне. Я смутился. Я слышал как билось ее сердце сквозь суровую ткань, и она стояла без движения... Но вдруг я почувствовал, что ни за что на свете не буду в состоянии коснуться этой целомудренной и несообразно длинной одежды подростка. Я оставил ее и через коридор и темную столовую, мимо открытых дверей спальни тетки Карпузе, вернулся к себе в комнату. Но заноза уже вошла в меня. Я не имел больше покоя, не спал всю ночь и был взбудоражен. На другой день я твердо решил выбросить из головы эту ночную встречу. Это мне удалось в первую половину дня, когда я не был дома, - но (я обедал у хозяйки) ноги сами принесли в магазин на главной улице, и я купил шелковую рубашку.