Два дня спустя я водворился в прекрасной комнате отеля «Савой», в центре города, с горячей водой и лифтом, ковром в коридоре, рестораном на первом этаже и нарядным холлом. Сионистская организация, к которой я обратился (теперь от нее давно не осталось и следа) снабдила меня деньгами, направила к портному, который одел меня с ног до головы, - и в ожидании первой возможности продолжать путь (я помнил предупреждение финна) я жил как выздоравливающий от тяжелой болезни в санатории.

     Мешок со ржаными сухарями и рваные брюки лагерника еще лежали в моем деревянном чемоданчике. Но день мой уже принадлежал мне, и с каждым днем возвращались ко мне привычки и потребности нормального человека. Через месяц я получил визу в Палестину. Еще через три месяца - заграничный паспорт. В течение этих четырех месяцев моего пребывания в Лодзи - обыкновенное течение часов, процесс жизни и хроника повседневных событий были полны для меня такого напряжения и интереса, как будто я во второй раз начинал свою жизнь.

     Но не так просто было это второе начало. Жизнь - не патефон, где можно поставить вторично ту же пластинку. То, что происходило со мной, не было ни повторением, ни продолжением. Есть закон, по которому мы постепенно с годами изменяем наши отношения к людям и вещам. Мы плывем со временем и изменяемся вместе с ним. Но в моем времени открылась черная пропасть, через которую я не мог перешагнуть. Ни тогда, в первые дни возвращения из подземного царства, ни теперь, когда пишутся эти строки...

     Двести пятьдесят тысяч евреев бесследно исчезли из Лодзи, но для меня они продолжали населять город. Улицы и дома были полны вчерашней теплоты; в каждом дворе были у меня друзья; на песочных площадках в парках играли знакомые дети; на каждом перекрестке - воспоминания и напоминания. Меня окружало недожитое, неизжитое, ощущаемое до яркой наглядности деловое кипение жизни, прервавшейся семь лет тому назад. После загробного сна семи лет я вернулся к исходному пункту, - и два времени, два мира скрестились во мне.

     Среди бела дня и в ярком блеске солнца, я, как лунатик, двигался среди теней.

     Было непостижимо, что в этом городе, где я знал сотни людей и не мог пройти ста метров не вызвав взглядом, жестом или словом встречный взгляд, жест и слово, теперь никто не узнавал меня. Недожитая жизнь лодзян кричала во мне. Я обошел много домов, подымался по лестницам, заходил во дворы. Дома стояли, никого не было дома. Те, кого не было, были реальнее для меня случайных прохожих. Я знал, что произошло с еврейским народом в этом городе и во всей стране. Но знание не помогало. Если бы усыпили меня на сто лет и потом разбудили, - я бы точно так же чувствовал себя в новом мире.

     Я не вернулся на кладбище и не чувствовал себя как на кладбище. Туда приходят люди, чтобы вспомнить путь всякой плоти, дошедшей до своего естественного предела. А мой народ не умер - он исчез среди бела дня, как я сам исчез из жизни, в одну минуту, когда бросили меня в подвал для советских обреченных.

     Я шел по тротуарам Лодзи, и царство теней колыхалось вокруг меня. Больше близких и дорогих было у меня в этом царстве, чем среди живых. И я понял, что до конца моих дней не выйду из круга теней, сохраню им верность, больше буду с ними, чем с новыми друзьями. Так много было погибших, что я не мог охватить их всех памятью. Кто вспомнит убитых детей в одном этом городе Лодзи? Я не мог их помнить и не мог забыть, - я только чувствовал, что они окружают меня во сне и на яву, в глубокой тени сознания.

     В те первые дни я без конца и цели бродил по улицам Лодзи с одной надеждой - кого-нибудь встретить. Если не здесь, то где же? И если я вернулся, почему другим не вернуться? Я зорко глядел по сторонам и всё ждал, что меня окликнут... И едва подымался в свою прекрасную комнату в отеле «Савой», как меня начинало тянуть неудержимо на улицу. Пока я был на улице, я еще мог кого-нибудь встретить, и каждая встреча была спасением и победой над смертью, - но запираясь у себя в комнате, я их всех предавал безвозвратно и безнадежно... Мог ли я? Я знал, что день моего отъезда будет днем великой разлуки, - и тогда я останусь один в исполинском царстве теней, как водолаз, которого опустили на дно и забыли поднять.

     Неделя прошла, пока я решился сходить на свою квартиру. Подымаясь на высокий партер, я был под впечатлением блеска парадной лестницы и ступени казались мне круче, чем я запомнил их с лета 1939 года. Ничего не ждал я найти за дверью: мне передали, что немцы вывезли всё, оставив голые стены. Но войти я должен был: так требовал закон возвращения. Я должен был войти, чтобы замкнуть круг, чтобы погасить или выровнять в памяти образ бегства, когда я, не оглядываясь, бросил свое гнездо. Что-то от меня осталось за этими дверьми. Ему я обязан был последним визитом.

     На двери «Биласевич, служащий Магистрата». На звонок открыла чужая женщина. И никаких перемен в прихожей: та же мебель, только поблекла за семь лет. Я поразился... что, если и дальше всё по-прежнему, и неправда о «голых стенах», сию минуту войду в кабинет, увижу книги, «Ундервуд» в уголке и над диваном женский портрет, в серебристо-зеленых тонах, тот, что был мне дороже «Джиоконды» Леонардо? - Я поспешил успокоить хозяина: не имею претензий на квартиру, хочу только «бросить взгляд», уезжая навсегда заграницу... С опаской и оглядкой ввели меня в комнаты, и хозяин объяснил: тут жили немцы, он поселился недавно и мебель принял по списку от управления брошенным гитлеровским имуществом...

     И правда, всё было чужое. Немцы оставили свои книги... и вдруг, между фельетонами Геббельса и «Judenpest» Германна Эсера, я заметил знакомые корешки.

     - Видите, - сказал я хозяину, - немцы оставили себе несколько моих книг: я по корешкам узнаю. Вот эта... и эта... и эта....

     Что оставили себе наци из моих книг?

     Иллюстрированный гид по Палестине, собрание анекдотов Ольшвангера «Der Ostjudische Humor», два тома Зомбарта «Der Proletarisсhe Sozialismus» и толстый том в вишневом переплете «Wahrheit und Wirklichkeit» Heinrich Meier'а, моего университетского учителя, весь исчерканный студенческими пометками. Я их показал хозяину в доказательство, что я действительно жил на этой квартире. А в столовой осталась висеть тяжелая металлическая лампа, и в спальне, где в последнее лето жила мать моей жены, еще стоял ее шкаф и старомодное громоздкое ложе желтого дерева с золочеными гирляндами.

     - Если хотите забрать свои вещи, - сказал любезный хозяин - то на это есть процедура: надо заявить в окружной суд, он выдаст разрешение, а иначе я ведь отвечаю за вещи... по списку...

     Я не имел понятия, что мне делать с этой рухлядью, но, следуя совету любезного г. Биласевича, подал заявление в суд. Я думал, это простая формальность. Велико было мое удивление, когда явившись по вызову в назначенный день, я нашел вместо любезного г. Биласевича двух адвокатов, которые в качестве «противной стороны» просили об отсрочке до следующего заседания. К этому времени они доставят счета фирм, где г. Биласевич купил поименованные мной вещи, а также доказательство, что я никогда не жил на этой квартире и потому не мог иметь в ней никаких своих вещей.

     Отсрочка была предоставлена... но на второе заседание я не явился. Выяснив, что за кровать, лампу, шкаф и прочее надо вести бой, я малодушно махнул рукой. Расчет любезного г. Биласевича был правилен: через несколько недель я выехал из Лодзи, выехал навсегда, оставив ему кровать моей тещи с золочеными гирляндами.

     Мне это было нетрудно. Другим тяжелее было оставлять в хищных руках тех, кто становился их наследником при жизни, свое достояние, добытое трудом поколений. И не один из сибирских евреев-репатриантов, явившись неожиданно на порог дома или деревенской усадьбы, где уже забыли о его существовании, вызывал крик возмущения и искреннее проклятие: «всех ликвидировали, а этот остался... чтоб ты пропал, проклятый недорезок...».