Летом 43 года сорвалась буря под Курском, и советские сводки говорили о гигантских боях. Как будто вся кровь отхлынула из великой страны и сосредоточилась в одном-единственном напряжении и на одном месте. В Круглице почти не было видно здоровых мужчин. Женщины сторожили заключенных и выводили на работу бригады. Гаврилюк, который в прошлое лето был еще стахановским возчиком, теперь, как и Я, был актирован, и возчицами были в лагере заключенные женщины. Женщины, как резерв, выходили на первую линию труда. Мы знали из газет, что по всей стране женщины работают трактористками, на фабриках и полях. Мужчины - держали фронт на воле, а в лагере - таяли, как снег на весеннем солнце, и уходили в землю. Я знал, что через год буду еще слабее, чем сейчас. Если война затянется, я умру и даже не узнаю, нем она кончится. Мне из чистого любопытства хотелось дотянуть до конца войны.

     В то лето, в мой первый большой инвалидский антракт, я писал «Учение о ненависти». Всего я умудрился написать в годы заключения три работы, О первой я уже упомянул, это была вторая, а третья называлась «Учение о свободе». В то лето тема о ненависти захватила все мои мысли. Лежа в траве за последним стационаром, я изо дня в день возвращался к ней и обтачивал главу за главой. Я испытывал глубокое и чистое наслаждение от самого процесса мысли, и от сознания, что это была внелагерная, нормальная, свободная мысль, вопреки условиям, в которых я находился, вопреки колючей проволоке и страже. Это было «чистое искусство»: мне некому было читать или показывать то, что я писал, и я испытывал удовольствие от самого процесса формулированья мысли и, по мере того, как работа продвигалась, также и чувство гордости от того, что я в известной мере господствовал над ненавистью, был в состоянии охватить ее и подчинить суду Разума,

     Тема эта подсказывалась мне самой жизнью. То, что я перенес и видел вокруг себя, было настоящим откровением ненависти. В моей предыдущей жизни я только слышал о ней, или читал о ней. Я не встречался с ней лично. Расовая и партийная ненависть не преступили порога моего мирного дома. В лагере я впервые услышал слово «жид» по своему адресу, впервые ощутил, что кто-то хочет моей гибели - впервые увидел вокруг себя жертвы ненависти и ее организованный аппарат. В лагере же я впервые научился и сам ненавидеть.

     Теперь пришло мое время теоретически «проработать» весь этот материал. Как просто было бы уйти от ненавидящих - в то светлое царство тепла и человечности, в котором я, не зная того, жил до катастрофы. Человеку естественно жить среди любящих и любимых, а не среди врагов и ненавистников. Но это не было дано мне. Я также не мог активно воспретивиться ненависти. Единственное, что еще оставалось во мне свободно - была мысль. И только мыслью я мог реагировать. Мне ничего не оставалось, как стараться понять - ту силу, которая хотела меня уничтожить.

     При этом психология индивидуальной ненависти интересовала меня меньше, чем ее социальная функция, ее духовный и исторический смысл. Ненависть представала предо мною, как орудие или факт современной культуры.

     И прежде всего - диалектика ненависти: с этого я начал. Ненависть есть то, что соединяет людей, разделяя. Связь через ненависть - одна из самых крепких в истории. Души сближаются в ненависти, как тела борющихся - ищут друг друга, как борцы в схватке. Нельзя понять ненависти, как чистого отрицания, потому что, если мы только не любим и не хотим чего-то, - мы просто уходим прочь и стараемся вычеркнуть из нашей жизни то, что нам ненужно и неприятно. Было что-то в моей ненависти к лагерной системе, что заставляли меня думать о ней, и я знал, что моя ненависть не позволит мне забыть о ней и тогда, когда я выйду отсюда. Ненависть возникает в условиях, когда мы не можем уйти. Ненависть - дело соседское. Личная - классовая - национальная: - всегда между сожителями, между соседями, между Монтекки и Капулетти - через межу и границу.

     Тут возникает парадокс ненависти, которая оставляет нас в духовной близости того, что мы ненавидим, - до того что возникает, наконец, сближение и подобие, - причем иногда сама ненависть оказывается лишь потаенным страхом перед тем, что нас притягивает, как в Катулловском «Odi et amo», как в Гамсуновском «поединке полов», как в ненависти лакея к барину, и, наконец, в антисемитизме известного маниакального типа, когда люди уже не в состоянии обойтись без евреев. Вот резкий пример: Н о в а ч и н с к и й, талантливый польский писатель и злобный ненавистник всего еврейского, - Новачинский под старость собрался в Палестину - посмотреть своими глазами - и оказалось, что он совсем неплохо чувствует себя в Тель-Авиве. Жизнь этого человека была бы пуста без евреев. Если бы их не было, он бы их себе выдумал, и, в конце концов, он именно этим занимался всю жизнь. Есть ненависть к фашизму и даже ненависть к коммунизму, которая вытекает из некоторой духовной близости и - во всяком случае - ведет к ней со временем. Того, что нам абсолютно непонятно и чуждо, нельзя и ненавидеть. Непонятное возбуждает страх. Ненависть же нуждается в интимном знании и умножает его, и без конца заставляет нас интересоваться тем, что нам ненавистно.

     Таков был парадокс ненависти, который я обсудил со всех сторон, лежа на солнце, в углу лагерного двора. Ненависть была не только предо мной - она была во мне. Однако, во мне она была д р у г а я, чем та, против которой восставало все мое существо. Итак, надо было различить разные формы ненависти, чтобы отделить то, что было во мне, от того, что было злою и ненавистной мне ненавистью.

     Но прежде всего я выделил некоторые мнимые и заменные формы - ту псевдоненависть, которая нам только загораживает понимание существа дела. Я видел, что под вывеской ненависти идет негодный товар или что-то имеющее внешнее подобие. В сторону подделки!

     Во-первых: детская ненависть, «Odium infantile». Дети способны к самой ярой, исступленной ненависти, но это только «эрзац», несерьезное переживание. Детская ненависть есть мгновенная реакция и выходка. Она вскипает мгновенно и не оставляет следа, возникает и лопается, как мыльный пузырь. По сути дела это вспышка - состояние аффекта. И именно поэтому, в массовом проявлении, в силу своих качеств легкой возбудимости, легкой управляемости и недолговечности - она особенно удобна для целей хладнокровных режиссеров этой ненависти и поджигателей, которые мобилизуют ее в массах всегда, когда требуется поднять их на необыкновенное усилие, на борьбу во имя меняющихся целей. Ненависть идет в массы, течет по каналам рассчитанной пропаганды - она вся на поверхности, но нет в ней ни глубины, ни устойчивости. Предоставленная самой себе, она тухнет иди неожиданно меняет направление, как в 1917 году, когда масса нагроможденной царским правительствам погромной и фронтовой ненависти обратилась против него самого. Дикарская ненависть натравленной массы, как бензин в автомобиле, вращает колеса военной машины, но те, кто сидит у руля - спокойны и холодны. Зрелая и взрослая ненависть не имеет характера мгновенной реакции - это спонтанная, внутренне обусловленная и устойчивая позиция человека. Она не истощается в одном неистовом взрыве, а гложет человека всю жизнь, и кроется за всеми проявлениями и делами его. Психологически она проявляется на тысячу ладов. От открытой враждебности до глухого неузнавания, все оттенки ярости, злобы, злорадства, злости и гнева, все оттенки неприязни, недружелюбия, мстительности, коварства и зависти, осмеяния, лжи, клеветы - образуют одеяние ненависти, но ни с одним из этих переживаний она не связана исключительно. Специфического чувства ненависти нет, в крайнем своем напряжении она вообще перестает нуждаться в каком бы то ни было «выражении». Ненависть ребенка выражается в крике, в топаний ногами, в кусании за палец. Ненависть дикаря, которая есть та же детская ненависть, элементарное животное бешенство, выражается в погроме, в расколотых черепах и кровопролитии. Но есть взрослая ненависть, которая выражается ни в чем - в любезном улыбке и вежливом поклоне.