Весной 1940 года довершился разгром политических организаций и центров общественной жизни. Были арестованы и вывезены руководители «Бунда», в апреле состоялись аресты сионистов, которые получили по 8 лет заключении в лагерях. Систематически и беспощадно уничтожались все активные и деятельные элементы, которые могли бы оказать сопротивление при «перевоспитании» масс. Обречено было все способное к самостоятельной мысли, все потенциальные носители оппозиции - мозг и нервы общества, которое еще вчера не подозревало, что его назначение - поступить в мясорубку и быть переработанным в бесформенное месиво на советской кухне. Единственное спасение было в том, чтобы нырнуть в массу, быть как все, не выделяться; но людям, которые в прошлом были общественно активны, и это не помогало: в глазах власти они были заклеймены и обречены. Новое советское общество не могло чувствовать себя в безопасности, пока без остатка не были выкорчеваны последние следы культурной и политической «жизни до сентября 39 года». Эта операция производилась слепо и бездушно, без ненависти и жалости, чужими, с помощью полицейского аппарата НКВД, над обществом, в котором были живые и творческие традиции, витальная сила и молодая гордость, которое культурно стояло неизмеримо выше тех, кто чинил над ним расправу. Это общество, которое в польские времена привыкло критически оценивать каждый шаг власти и никогда не признавало над собой окончательного авторитета государства, теперь лицом к лицу стояло перед террором и господством силы, темной и нерассуждающей, не делавшей различий и уничтожавшей все, что не вмещалось в рамки «Госплана». Говорят, что идею нельзя заколоть штыками, а культура не есть военный трофей. Мы убедились в Пинске, что штыки и военный захват, во всяком случае, составляют первую стадию кастрации живого культурного организма. Однако недостаточно было парализовать массу, политически разоружив ее и лишив активных руководителей и выдающихся лиц. Массовый человек в этом случае всегда имеет еще дорогу к отступлению. Он отступает в крепость своего приватного существования. Он, как улитка, заползает в свою раковину, замыкается в кругу семьи и соседей и полагается на материальные ресурсы, на «запасы» или остатки от доброго старого времени. Но советская власть следует за ним по пятам.
В январе 1940 года без предупреждения был изъят из обращения польский злотый. До этого времени он служил легальным и почти единственным денежным знаком. В злотых платили рабочим, в злотых держали свои сбережения крестьяне и городская мелкота. Когда в январе злотый был изъят из обращения, максимальная сумма, которая подлежала обмену на рубли, была 300 злотых. Надо знать, что с осени 1939 года советский Госбанк приглашал население занятых областей сдавать свои сбережения государству, как до того оно делало в Польше. В январе эти вклады были попросту экспроприированы, поскольку они превышали сумму в 300 злотых. Легко представить себе впечатление, которое эта «гениальная» операция произвела на мелких держателей. Смысл этого шага был тот, что люди, имевшие некоторые денежные резервы, лишились их сразу и во многих семьях не стало денег на хлеб: то есть, другими словами, те, кто до сих пор избегал работы в советских учреждениях, должны были немедленно искать работу и принять то занятие, которое им предлагал единственный работодатель - государство. Маленький человек был поставлен на колени перед государством. Наступила немедленная и всеобщая пролетаризация. Зарплата стала единственным источником существования для тех, кто еще вчера полагался на припрятанные гроши, на отложенные резервы, на семейные фонды. Конечно, злотый не сразу обесценился и еще долго продолжал служить нелегальным средством платежа. Многие предпочли спекуляцию и частные заработки советской службе. Но это была уже только пена на поверхности советского моря, жалкие остатки, подлежащие ликвидации.
В начале 1940 года все мы, кроме спекулянтов и людей с неопределенными источниками доходов, оказались советскими служащими. До сих пор мы знали, что существует право на труд. Теперь мы познакомились с системой принудительного труда, с железной обязанностью труда, который не выбирается свободно, а как ярмо ложится на шею. Переход был постепенный. Нас не сразу подчинили режиму советского труда. Но мы уже знали, что нас ждет. Мы знали, что в Советском Союзе существует прикрепление к месту службы, что самовольный уход с работы жестоко наказывается, что легче развестись с женой, чем уйти с работы, которая тебе не подходит. Развод дается по желанию одной стороны, а для увольнения необходимо согласие государства. В сознании многих людей такое положение равнялось закрепощению.
Фактически условия работы также оказались неожиданностью для пинчан. Государство - не частный предприниматель, с которым можно не церемониться и после 8 часов работы уходить домой. Государство требует уважения к себе. Государство ждет, чтобы его новые граждане показал преданность и рвение. Пинчане не привыкли работать сверхурочно по вечерам, вкалывать по выходным дням, а после работы, вместо того чтобы идти домой обедать, отправляться на обязательное собрание, притворяться, что они в восторге от речей - и не получать в срок заработанных денег. У них вытянулись лица. Для большинства было открытием, что условия труда и социального обеспечения в Советском Союзе хуже, чем в буржуазной Польше.
Казалось бы, что лучше такой вещи, как поликлиника бесплатная медицинская помощь? Но одновременно врачей лишили права частной практики, а жалованье им положили 300 рублей в месяц при цене на хлеб - 85 копеек кило. Пинчане скоро почувствовали разницу между платным и бесплатным лечением. Еще хуже было с многочисленными адвокатами, которым запретили практику. Только пять чело век из молодежи, не имевшей в польские времена адвокатских прав, были допущены в юридическую коллегию. Для некоторых это было трагедией. Весь город говорил об адвокате Б., человеке, имевшем талант и призвание юриста влюбленном в свою профессию, который плакал в кабинете советского начальника, умоляя не ломать ему жизнь. Это не помогло ему. Адвокат Б. получил место мелкого почтового служащего и через короткое время был вывезен в глубь России. Его жена подала властям просьбу - отправить ее к мужу. Через некоторое время вывезли и ее, но не к мужу, а в глухой колхоз Казахстана, откуда она писала, что «завидует Але». Больше ничего не было в этом письме, но десятки пинчан, читавших его, знали, что Аля - ее сестра, умершая год тому назад.
И постепенно стал проходить первоначальный энтузиазм.
В другом свете стало представляться недавнее прошлое. Оратор на фабричном митинге припоминал с пафосом рабочим, как страшно их эксплуатировали в польские времена, заставляя работать за 60 злотых в месяц. Но в это самое время советская ставка была - 180 рублей, что равнялось не более чем 30 довоенным злотым. Материальное положение рабочих ухудшилось резко, и если польские ставки были эксплуатацией, то что следовало думать о советских?
По мере того как стал рассеиваться чад первых недель и месяцев, невозможно стало также утешать себя мыслью, что это лишь временное явление переходного периода и нормальная жизнь еще наладится. Не было сомнений, что в советской России условия жизни еще много хуже, чем настоящие условия в занятых областях. Об этом принесли весть рабочие, которые осенью 39 года добровольно выехали в Донбасс и другие места. То, что они рассказали, вкратце сводилось к следующему.
Встречали их в Донбассе торжественно, с речами и музыкой, и не было сомнения, что хотели их устроить как можно лучше. Однако скоро выяснилось, что заработка в 8 -12 рублей в день не хватает, чтобы прокормиться, и бытовые условия оказались нестерпимыми для поляков, привыкших жить и одеваться по-людски. Работа в шахтах была не по силам для многих, не имевших понятия, куда их везут. На более легкой работе и заработок был - половина. Советские рабочие умели обходиться без завтрака с утра, без чая и сахара, без мяса и жиров. Жизнь их проходила в погоне за куском хлеба. Люди из Польши к такой жизни не были готовы. Через некоторое время они начали массово бросать работу. Это - большое преступление в Советском Союзе, но они были на особом положении. Толпы «западников» повалили обратно, без билетов и средств на дорогу. В Минске они собрались перед зданием Горсовета и потребовали, чтобы их отправили домой. Дошло до уличной демонстрации: толпа легла на рельсы и задержала трамвайное движение. Такие сцены были для советских людей чем-то невероятным. Советская власть могла бы поступить с протестующими и бегунами обычным образом - отправить в концлагерь. Но еще не пришло время. И им дали возможность вернуться за кордон, откуда они прибыли и где они немедленно распустили языки, рассказывая, что видели.
