Я трижды перечитал ее в лагере, и уверен, что Синклер Льюис никогда не имел более благодарных и верных читателей, чем мы с Максиком. Зимой в этой каморке было тепло по вечерам. Макс Альбертович сам топил печурку часов в 9, по возвращении с приема в амбулатории. Входя, я прежде всего косился на плиту, где стояла для меня мисочка больничного супа. Это был мой гонорар. Больничный суп считался лучше общего: он был «на масле». Иногда Максик сберегал для меня «на добавку» еще что-нибудь: кусочек соленой рыбы или ломтик хлеба. Если ничего не было, он извинялся, но я был доволен уже тем, что нахожусь в тепле, чистоте, при лампе и за книгой. Эта регулярная мисочка супа в течение полутора лет, этот уголок в лагере, где я чувствовал себя человеком, конечно, были для меня великой помощью и помогли мне сохранить жизнь в 43-44- году.

     Темы наших разговоров были неисчерпаемы. Я ему рассказывал о западной литературе то,чего он не знал, или о кино, называл имена писателей и режиссеров. Максик записывал такие фамилии, как Роже Мартэн дю Гара, автора «Семьи Тибо», или неизвестного в России Ренэ Клера. Он трогательно любил всё то, от чего был отрезан в лагере: хорошие книги, хорошую музыку, хорошее кино. Ни одной кино-картины он не пропустив в лагере, и видя, с каким увлечением он реагирует на всё, что читает или видит, я от всей души желал ему когда-нибудь быть в настоящем кино и читать наилучшие книги мира. Макс был ценитель: он умел испытывать искреннейшее наслаждение от книг и искусства, и именно этот человек был осужден на жалкие суррогаты всю жизнь - в лагере и в глухой советской провинции, самой безотрадной в мире.

     Он был прекрасный рассказчик. В один вечер мы с ним вспоминали немецкие фильмы начала 20-х годов - время его и моего студенчества:

     Henny Porten и Lil Dagover, Ольгу Чехову и Ксению Десни. В другой вечер он рассказывал о своих путешествиях по Сов. Союзу. Максик плавал на ледоколе «Сибиряков» и 2 года служил на Шпицбергене. Целую книгу можно было бы составить из этих рассказов. Один раз был о нем репортаж в «Вечерней Москве»: это было во время его пребывания на Шпицбергене, где на концессионных началах разрабатывают в 2-х пунктах угольные рудники и живут своей замкнутой жизнью, почти не соприкасаясь с норвежцами, хозяевами острова. Так случилось, что его вызвали в бурную ночь через залив на норвежскую сторону, к молодому коллеге-врачу, который боялся без помощи старшего товарища производить какую-то сложную операцию. Не было времени объезжать залив по берегу, и Макс Альбертович смело переправился в шторм и непогоду через залив на лодке. Это был подвиг. Он был принят с почетом в пятикомнатной европейской квартире норвежского врача, сделал операцию и на утро уехал, отказавшись принять гонорар. Обратно его доставили в санях вдоль залива, и на прощанье норвежцы дали ему на дорогу меховые рукавицы - они остались у Макса Альбертовича на память о «поездке в Норвегию». Отчет о ночной переправе через, бурный залив и фотография Макса попала тогда в «Вечернюю Москву». Подобные рассказы и радио часто отвлекали нас от английского чтения. Радио-новости подвергались, конечно, подробному анализу. Это уже было моей специальностью. Я был, «профессиональный радио-комментатор». Максик был стопроцентным и горячим советским патриотом. Он естественно и натурально мыслил в категориях советского мышления - в результате 20-летней привычки.

     С гордостью и волнением принимал он известия о советских победах, а если приходила какая-либо радио-сенсация в мое отсутствие, а я в это время лежал в его стационаре,- то он бежал к моей койке передать новость и выслушать мое мнение. Конечно, мы оба всей душой и сердцем были с Красной Армией, но иногда меня поражал этот энтузиазм человека, осужденного на 10 лет по политической статье. Я радовался поражению Гитлера, а он - сверх того еще - славе советского оружия. Но этого «нюанса» я ему не выявлял, и мы оба радовались вместе, не заглядывая в далекое будущее.

     Давно прервался у него контакт с семьей. Жена ему писала раз в год, а дочь - и вовсе не писала. Дочь Макса Альбертовича унаследовала его лингвистические наклонности и кончила Институт Иностранных Языков. Он вспоминал о семье с оттенком резигнации и горечи, как и о всех тех, с кем встречался в жизни, и кто его больше не помнил, - о людях, которым спас жизнь в лагере и которые обещали ему благодарность до гроба, и забыли, едва выйдя на свободу. - Макс был абсолютно уверен,что и я забуду его, как только наши пути разойдутся, и только посмеивался, когда я его уверял, что у меня хорошая память. Это не значит, что он был мизантропом. Совсем нет. Но он знал жизнь и имел свой опыт.

     Этот человек завоевал мое сердце одной особенностью. Надо принести повинную: я безбожно обкрадывал Максика. Дело происходит в подземном царстве, между зэ-ка. Там свои обычаи и свои масштабы поведения. Будучи актированным инвалидом, я продолжал варварски голодать, и мысль о пище никогда не покидала меня. Максик меня поддерживал кое-чем. Но мне было мало. Оставаясь один в его комнатке, я открывал шкафчик, и если находил несколько луковиц или картошек, брал себе одну, если находил мисочку с кашей, съедал 2-3 ложки. Судить об этом могут только люди, просидевшие несколько лет в советском лагере. Конечно, Макс Альбертович скоро заметил, что меня небезопасно оставлять одного... Он начал запирать на ключ шкафчик с едой, но это не помогло. На четвертом году заключения я уже умел находить дорогу внутрь запертых шкафчиков... Однажды я обнаружил на полочке зашитый мешочек с сухарями. Этот мешочек дала Максу на хранение заключенная старушка, работавшая в стационаре, Но я этого не знал и думал, что Максик раздобыл сухари где-нибудь от пациента на воле. Там было кило два сухарей. В этот мешочек я вломился, надрезал по шву, вынул сухарик, через день второй, потом третий... Через несколько дней старушка пришла за своим сокровищем и подняла крик... В комнату Максика имели доступ считанные люди... Мы были оба чрезвычайно сконфужены... Максик смотрел на меня с немым укором. Но даже и тогда он не сказал мне ничего. Все было ясно без слов. Никогда - ни тогда, ни впоследствии - он не сказал мне ни одного грубого слова, не упомянул даже намеком, не пристыдил, не закрыл предо мной своей двери и не отказал мне в своем уважении, которое так было мне нужно в то горькое время унижения и упадка. В этом была уже душевная красота. Человек этот показал себя по отношению ко мне - совершенным джентльменом.

     Одиночества Максик не переносил. Тут я подхожу к щекотливому пункту. Можно ли касаться интимной жизни человека, который жив и является твоим современником? Однако между нами и этим человекам воздвигнута непроницаемая преграда, опущен железным занавес величайшей деспотии мира. Эта книга никогда не попадет в его руки, ни в руки его окружающих, пока существует сталинизм. Он - как бы житель другой планеты. Говоря о нем, МЫ не нарушаем законов общежития, потому - что Н Е Т моста и нет больше связи между ним и нами. Нескромно читать чужие письма и заглядывать в чужую жизнь. Но для нас жизнь д-ра Макса Розенберга в подземном царстве, случайным свидетелем которой оказался гость из дневного мира, не есть обыкновенная частная жизнь! Он нам не ровня. Он - советский заключенный, от которого отвернулся мир, и судьба которого интересует нас, как жуткое предзнаменование и пример. Как же проходит жизнь этих людей в условиях, которые, правда, не имеют прецедента в мировой истории, но как живая угроза нависли над жизнью Европы?

     Я уже сказал, что основной чертой Максика было любвеобильное сердце. Этот деликатный, солидный и немолодой человек не мог обойтись без женщины, физически и душевно он в этом нуждался, а социальное положение врача давало ему самые большие возможности в лагере. Сколько я его помню, Максик всегда был запутан в романтическую «историю». И самое прозвище «Максик», интимно-ласковое, пошло из женских уст. Но поэзии в этом было мало. Он мне высказал свой взгляд на женщин - взгляд старого холостяка: каждая норовит беспощадно использовать, требует вещей, еды, Освобождения от работы - к этому всё сводится. Каждая думает только о личной выгоде, и надо с первого же дня занять твердую позицию и не давать себя эксплуатировать. Меня поразила горечь и ожесточение в его тоне, и я понял, что это не цинизм, а лишь осадок лагерного опыта, а в действительности Максик глубоко нуждается в настоящей женской привязанности, в тепле и ласке, которых он был лишен столько лет.