Зато в мужские дни - благодать. Выходя из парной бани (парятся, поддавая водой на раскаленные камни), краснорожие, ублаготворенные, одеваются стрелки и прочие «вольные», сидят еще некоторое время, выкуривают папироску жестокого «самосада». У нас было нечто вроде щипцов, чтобы подносить уголек прикурить. Я научился ловко хватать щипцами уголек из печки и подавать в предбанник. Юлича все знали в Круглице, и он получал основной доход. Но и мне перепадало в иной день с полдюжины окурков и малая толика махорки или самосада, за который давали в лагере талон или кусок хлеба.
Главные доходы банщиков были от соседок-хозяек. Мы работали на поселке среди вольных. То и дело прибегали к нам попросить воды горячей - постирать. Мы не скупились, отпускали казенную воду, а зато днем позже заявлялась в баню курносая босая Глашка или Машка с котелком - «Суп дедушке». Сергей Юлич принимал с благодарностью, переливал в свою посуду и садился кушать. Через 15 минут та же девчонка являлась снова: «Работнику суп!» Это уже была моя порция. Суп нам отдавали тот, которого сами не ели: казенный из столовки. Мы в лагере точно знали, что готовят в столовке для вольных: так же скверно, как для заключенных. Разница была только в карточных продуктах - им полагалось в месяц 5 кило картошки, мясо и жиры, от отсутствия которых мы погибали. Вольных спасали не эти выдачи, а «индивидуальные огороды»: своя картошка и овощи. Суп они себе сами варили, а казенную баланду отдавали иногда банщикам. Для нас каждая ложка варева была важна. Иногда посылали нам немного мелкой картошки, морковку, брюкву, грибов. Из всего этого Сергей Юлич варил замечательный суп.
В 6 часов возвращалась в лагерь бригада ЦТРМ, я забирал посуду на двоих и шел получать обед. Юлич отлучиться не мог, а я с обедом шел к вахте, и там, против правил, пропускали меня с котелками в баню.
Раз в неделю выходил со мной заключенный парикмахер Гриша. При нашей бане он обслуживал раз в неделю вольное население Круглицы. В другие дни вольные приходили в лагерную парикмахерскую, где их брили и стригли вне очереди.
Случалось, что стрелок упрямился и не пропускал меня обратно в баню. Юлич оставался без обеда и без помощника. Через полчаса наступала катастрофа в бане, и кто-нибудь из моющихся прибегал на вахту с криком: «Пропустите водоноса, баня стала». Я терпеливо сидел с котелками под вахтой и ждал, пока меня кликнут: «Который в очках из бани, проходи!» Съесть обед было у нас время только часов в 9, когда все расходились из бани. Перед уходом надо было баню вымыть и убрать. Наконец при керосиновой лампе (электричество было проведено в баню, но не хватило лампочек) мы ложились на лавки и дремали, пока под крыльцом в темноте не раздавался зов стрелка: «Банщики, выходите!» Это возвращалась в лагерь последняя группа зэка из ЦТРМ. Мы шли гуськом в чернильной темноте осеннего вечера. Улица утопала в непролазной грязи, впереди чернела ограда лагеря, и с лагерной вышки окликал нас голос сторожевого: «Кто идет?»
Сторожевые были нацмены, малорослые казахи или удмурты, с физическими недостатками, из-за которых не взяли их на фронт, и нерусской речью. «Кто идет? Убьем!» - кричал с вышки такой охранник испуганным голосом, а зэ-ка смеялись, идя мимо. Никак не получалось из этих охранников представителей власти. Скоро и этих угнали на фронт, и сторожить нас стали женщины. Много уже было вдов среди них: из 40 мобилизованных на Круглице было к лету 44-го года убитых 11.
Вольные люди не разговаривали с заключенными на «опасные» темы. Но один раз я подслушал разговор, не предназначенный для моих ушей. Поздним вечером в опустевшей бане шепталось между собой двое последних наших гостей. Они говорили о том, о чем тогда - осенью 1942 года - говорила потихоньку вся Россия: о том, что происходит в оккупированных местностях. Офицер, вернувшийся с финского фронта, рассказывал о том, как он провел 3 дня в районе, занятом финнами. Можно было понять, что он хотел там остаться. Но прежде он хотел посмотреть, что там делается. Он увидел там голод, рабство и виселицы. У финнов не было хлеба, не было теплой одежды; это были не освободители, а беспощадные завоеватели. Через 3 дня офицер вернулся в свою часть.
Этот рассказ дал мне ясный ответ на вопрос, почему нищая колхозная Россия держала фронт и умирала за Политбюро. Не потому, что эти люди хотели коммунизма и диктатуры. Они ее так же хотели, как во времена первой Отечественной войны в 1812 году русские мужики хотели царя и сохранения крепостного права. И не потому, что все недовольные сидели в лагерях. Недовольство вытекает в Советском Союзе из объективных условий, и нельзя его устранить репрессиями. Сажать недовольных в лагеря - все равно, что стричь ногти и волосы, которые всегда отрастают на живом организме. Надо понять, что этим людям рассказывали четверть века страшные вещи о капитализме за границей. То, что они наконец увидели - Европа каннибалов нацизма, - оказалось еще хуже, чем им рассказывали. Величайшее преступление Гитлера в том, что он скомпрометировал Европу в глазах советского народа и не оставил русским людям другого пути, как защищаться от каннибализма. То, что он продемонст рировал на оккупированной территории с населением в 70 миллионов, было ничем не лучше, а много хуже, чем советский строй. Это не сразу выяснилось. В первые месяцы Красная Армия колебалась. Целые дивизии и корпуса сдавались в плен, миллионы сложили оружие. Если бы русскому народу - одному из великих, хотя политически отсталых народов мира - дали тогда хлеб, свободу и уважение его национальных и человеческих прав, - он сам бы ликвидировал чудовищный строй, навязанный ему партийным захватом. Офицер из Круглицы сперва посмотрел, что делается за линией фронта, а потом вернулся. Из двух зол он выбрал меньшее. Под Сталинградом и Курском он защищал, конечно, не лагеря и террор НКВД, а свою страну от немцев. Каждый из нас, отвергающих сталинизм, поступил бы точно так же. Система циничной лжи и насилия, существующая в России, не может быть опрокинута нечистыми руками. Население лагерей, отделенное от остальной России, и вся эта Россия, отделенная «Железным Занавесом» от Западной Демократии, нуждаются в помощи извне - не в фашизме, а в подъеме и идейной поддержке Западной Демократии, которая бы убедила русский народ, что ему стоит обменять свой нечеловеческий строй на Демократию Запада. Менять его на гитлеризм явно не стоило. Коммунизм введен в России гражданской войной, и только внутренний переворот в состоянии его уничтожить - при условии, что советскому обществу будет ясно, во имя чего оно восстает. Очевидно, Западная Демократия должна пройти еще большую дорогу развития и самоопределения, чтобы стать понятной и привлекательной для советского человека. Люди в Круглице не знают Западной Демократии и видят ее в кривом зеркале советской пропаганды. Им известны все происходящие на Западе тяжелые безобразия, но не известно основание гражданской свободы, сила индивидуальности и яркая многоцветность жизни на Западе.
Выходя на крылечко бани, мы видели, как шли из леса дети и женщины поселка с полными лукошками ягод, с ведрами грибов. Продавать они ничего не хотели, а менять на хлеб мы не могли. И, однако, в это лето мы, банщики, тоже попользовались «ненормированными» дарами природы. Мы находились за чертой лагеря и вне бригады: стрелок не мог уследить за нами. Под надзором стрелка было полсотни работников, раскиданных по мастерским и зданиям «ЦТРМ» по обе стороны улицы: тут и склады, и кузня, и токарная, и электростанция, столярня, каптерка, контора. Стрелок редко заглядывал к нам в часы работы. Была невидимая линия вокруг зданий, через которую заключенным нельзя было переходить. Наша «запретная зона» находилась в 50 шагах за баней, там росли лопухи, за лопухами избенка, где жила бедная вдова с детьми, а за избенкой болотистый луг: на луг уже нельзя было ходить. Но луг был близко и порос кустами, за которыми легко было спрятаться. И я скоро стал бегать в лес, благословенный лес, кормивший кругличан без карточки.
