Наконец, в глубине крошечная дверца вела в помещение с полками, где парились. Первым долгом я брал железный лист и отправлялся через улицу наискось в кузницу ЦТРМ за углем.Тем временем Сергей Юлич заряжал дровами две главные топки: на горячую воду и на пар - и третью маленькую печурку в первой комнате. Топить эти три печи не позволял мне Сергей Юлич: регулировать огонь было его специальностью, и он, как заведующий, отвечал за то, чтобы баня была готова точно к сроку. Пока он затапливал, я наливал 50 ведер в бак. Мое дело было - вода. Воду я брал из колодца во дворе - длинным багром. Вытянув багор, я на весу отцеплял ведро с крюка, широким движением переносил полное, плескавшее ведро через край деревянного сруба, наливал второе - и оба ведра относил по кладке среди огромной лужи к бане. Нести было недалеко, но в самой бане приходилось подыматься по лесенке. Всего было 6 ступеней вверх, я их брал с усилием,с бьющимся сердцем и наверху выливал оба ведра в деревянный желоб, торчавший в стене. По желобу вода стекала в деревянный бак, стоявший в бане. В тот же бак проходили железные трубы из печи. До 300 ведер приходилось мне подымать по этой узкой, крутой лесенке в банные дни. Банных дней было всего три в неделю. По пятницам мылись мужчины, по субботам - стрелки ВОХРА, по воскресеньям - женщины. В эти дни мы тяжело работали. Последние посетители покидали баню часам к 9 вечера, а мы возвращались в барак не раньше 10, когда стрелок выводил ночную смену металлистов и на обратном пути забирал нас «домой». В свободные от бани дни мы занимались заготовкой дров. Под стеной бани всегда стоял длинный штабель поленьев - запас на неделю вперед. Время от времени подвозили нам несколько подвод стволов, и мы их сами резали на метровые поленья. Баня поглощала столько дров, что мы всегда были в страхе: «а вдруг не подвезут? а вдруг дров не хватит?»
Мой принципал, Сергей Юльевич Кнауэр, или, как его все звали «Юлич», был шестидесятилетний аккуратный старичок, с круглым мягким лицом, на котором еще сохранился след его прошлой благополучной жизни. Это был многолетний директор проволочно-гвоздильного завода в Москве, коренной русский немец, проживший в Москве 30 лет сряду, а до того живший где-то на западной окраине России, около Белостока. Сергей Юлич был душой немец и москвич, великий педант в своем банном деле. Баня была для него святилищем и средоточием жизни, он держал ее в нерусской чистоте, сам мыл пол в бане, сам готовил веники для посетителей, каждого провожал из баньки, кланяясь и спрашивая: «как сегодня банька, хороша?» Стрелки и гражданские, выходя, давали ему за услугу - махорочки на цыгарку. Юлич курил редко, а махорочку собирал и обменивал в лагере на хлеб.
Юлич был доволен, что получил в помощники образованного человека, с которым мог поговорить по душам, по-немецки, и, кроме того, вспомнить старую Москву-матушку. Он прекрасно знал дореволюционную Москву, с ее дружной немецкой колонией, образно мне описывал и «Мартьяныча», и прочие знаменитые московские трактиры и рестораны, объяснял мне расстегай, и селянку, и технику чаепития до 7-го пота «с полотенчиком». По рассказам Юлича выходило, что он был образцовым хозяином своего завода, перевыполнял план, получал премии и держался вне политики. Это и оказалось плохо. Нашлись на заводе карьеристы с партийным билетом, которые его оговорили, высидели и унаследовали его место. В НКВД Юлич пережил великое потрясение на первом же допросе, когда обратились к нему на «ты», обложили матерщиной, избили и предъявили чудовищно-нелепое «обвинение». Все это (кроме битья) я знал по собственному опыту и выслушал подобных историй тысячу. Проверить их я не мог, но весь душевный склад Юлича, стариковский, трудолюбиво-мещанский и лояльный, исключал мысль о какой-то вредности или политической опасности. Это был еще один пример бессмысленной жестокости, принципиального пренебрежения к чело веку. У старика были взрослые дети и внуки. Жена Юлича была эвакуирована в Среднюю Азию, не имела на жизнь и напрасно добивалась позволения жить с детьми. Три или четыре года он уже сидел в лагере, и главным событием за это время был приезд - накануне войны - на свидание его жены. Здесь, на Круглице, была его жена и рассказала то, чего не могла доверить никакому письму: как она после несчастья ходила к самому Михаилу Ивановичу Калинину просить за мужа. Им обоим казалось, что «быть не может», что это какое-то недоразумение или ошибка власти. Нелегко было добиться аудиенции у «всероссийского старосты», председателя Президиума Верховного Совета СССР, у человека, который воплощал советский гуманизм и человеколюбие. К этому человеколюбцу вошла в кабинет плачущая и дрожащая женщина. После первых слов Калинин вскочил с места. Советский апостол гуманности в золотых очках и с седой бородкой клинышком торопливо спросил женщину: «Где находится ваш муж?» - «В Ерцевских лагерях». - «Ах, - заликовал Калинин: - да ведь это чудесно! Это наши наилучшие лагеря! Это просто санаторий! Как я рад за вашего мужа! Ему неплохо там будет! Чудесно, чудесно, чудесно!» - и, схватив за плечо оторопевшую женщину, не давая ей сказать ни слова, подтолкнул к двери и выпроводил в мгновение ока, приговаривая: «чудесно, чудесно, чудесно!» Bcя «аудиенция» заняла три минуты...
С тех пор я много раз видел Калинина на экране и на снимках, читал также слащаво-елейные рассуждения этого проповедника пролетарской культуры - и всегда звучал в моих ушах этот рефрен: «чудесно, чудесно, чудесно!»
Стояли прекрасные дни лета, и я был счастлив, что попал на одну из лучших работ в Круглице. Многие завидовали мне. Оба банщика - старший и младший - жили в «аристократическом» бараке АТП, где кроме административнo-технического персонала помещаются и повара, и все, кто по условиям работы должен жить в более чистом помещении. Банщики лагерной бани (для зэка) жили при бане, а мы, имевшие дело с вольными, - в бараке АТП, где было в самом деле чудесно: висели на стене часы с гирькой, и нары были устроены «вагонной системой», то есть не сплошные, а с перерывами, чтобы было просторнее.
На вольной бане была идиллия. Накачав первым делом, сразу по приходе, 50 ведер в бак, я успевал еще сбегать на четверть часа в соседний домик, в контору ЦТРМ, где был радиоприемник. Контора, где заключенные сидели за столами и бумагами, казалась мне, мокрому водоносу, жилищем богов. Я скромно стоял при двери и слушал фронтовую сводку. Если в это время входил кто-нибудь из начальников лагеря или стрелок-конвойный, я моментально уходил, так как я не имел права отлучаться с места работы. Вернувшись, я докладывал Юличу о последних радиоизвестиях. Потом шел пилить дрова, а Сергей Юлич топил, чистил и готовил баню к 2 часам пополудни. Напиленные дрова мы кололи вдвоем: устанавливали круглую чурку сантиметров 40 в диаметре, я держал колун, а Юлич ударял по обуху палицей, пока чурка не кололась надвое, а потом на четыре части. От часу до двух нас свистели на Дорогу, где уже строилась парами бригада ЦТРМ. Мы шли в лагерь на полдник. Выдавалось по 300 грамм воды, где плавало несколько круп. Пройдя ворота, люди сразу бежали в очередь под окно кухни, но я полдника не брал (чтобы вечером было больше) и сразу шел спать в барак. Без пяти два я уже был на вахте, где понемногу сходилась бригада. Люди сидели на завалинке, на ступеньках вахты, пока не выходил стрелок, командовал «стройся», считал, все ли на лицо, и выводил на работу.
Подходя к бане, мы видели издалека с Юличем, что на крылечке уже сидят с узелками люди. Самый трудный день был женский. Мужчина расходует не более двух шаек воды, моется быстро и, уходя, еще угощает окурком папиросы или махоркой из кисета. Женщины зато приводят с собой семьи, волокут миски, жестяные ванночки, купают ребят, моют волосы, стирают и изводят воды безсчета. Никто не думает о том, что каждое вылитое ведро я немедленно должен восполнить. Две бабы с выводком ребят способны опорожнить полбака. Каждый новый пяток баб на дороге - сигнал тревоги для меня. Сергей Юлич с достойным и услужливым видом располагается в первой комнате за столиком, принимает по 50 копеек с человека, записывает фамилии клиентов в список, а я бегу к колодцу и таскаю ведра. Дело серьезное: если вода в баке опустится ниже уровня раскаленных труб -деревянный бак рассохнется. То и дело завбаней выходит на двор и кричит мне с озабоченным лицом: «сию минуту 20 ведер!» или «еще 30 ведер, духом!» Бак опорожняется мгновенно, и доливаемая вода не успевает нагреться. Через некоторое время несется из бани крик: «вода холодна!» Тут Юлич открывает резерв горячей воды в 2 бочках, которые мы наполнили отдельно на этот случай. Оба банщика мечутся как угорелые. Юлич держит кассу, выдает билеты, записывает, следит за одеждой, чтоб не украли, и топит не переставая обе печки, для чего ему надо выходить из бани, потому что печки топятся снаружи. Самое же главное, ему надо не пропустить проводить уходящих, спросить, довольны ли остались, - и получить при этом махорочки или обещание прислать на вечер супчику... Тем временем я мечусь между колодцем и баней. Иногда несется из бани дружный крик (его слышно через стенку) : «довольно лить, переливается!» - но чаще приходится посмотреть самому, что там делается. Сперва я стеснялся входить в женскую баню, но скоро привык к тому, что банщики, как врачи,- не имеют пола. Седой и худой, я был в начале 3-го года заключения сморщен, как Ганди, и все меня звали «дедом», как настоящего деда Юлича. Тесная баня плавала в облаках пара, на деревянном полу стояло озеро. Молодые девчонки отворачивались при виде банщика, но взрослое женское население до такой степени не обращало на меня внимания, что я скоро перестал стесняться при исполнении служебных обязанностей. Когда я видел, что вода в баке стоит угрожающе низко и не скоро нагреется, я объявлял на полчаса «Sperre», то есть запрет брать воду. Все тогда садились на скамьи и подмостки, на которых стоял бак, и терпеливо ждали. Я поворачивался - в резиновых опорках на босу ногу и подвернутых штанах - и шел качать воду, а Юлич следил, чтобы никто не брал воды. Понятно, когда в бане мылись Гордеева или жена начальника лагпункта, мы из кожи лезли, чтобы не было перебоев. Тут в случае недовольства мы рисковали местом: довольно было одного их слова, чтобы снять нас с работы. Не раз многолюдные семьи вольных, придя в баню и узнав, что «Гордеева моется», уходили, чтобы помочь нам: не создавать в бане затора при начальстве.
