— Ну и зря. — Олег Сергеевич помрачнел. — Да, конечно, по логике ты права. Мол, решил к моему секрету с другой стороны подъехать. Можешь подозревать, нечем крыть.
— Хорошо, что вы это понимаете…
— Понимать-то понимаю, но успокоиться не могу. Потому что Ольга наверняка расскажет Пантюхову все, что знает, но только лишь в самый канун "больших неприятностей» и за немалую мзду, естественно.
— Могу, конечно, дать вам умный совет, хотя и бесплатно, — съязвила Митрохина. — Ликвидируйте нac с Ольгой как класс.
Конечно, можно и так. Вас, по правде сказать, и надо бы ликвиднуть — однако не то время. Мы все уже от классовой, настоящей классовой борьбы поотвыкли. Слишком долго были народом, где антагонизмы исчезли. И забыли принципы, по которым в свое время расстрел именовался «высшей мерой социальной защиты». Ради защиты общества надо уничтожать вредные индивидуумы. Неважно, совершили они преступление или нет, важно — существование их опасно для общества или нет. И ты, и Ольга в данный момент не менее опасны, чем Пантюхов. Тем не менее на такие крайние меры очень трудно идти. У нас психология мирного времени. Это во время войны подпольщики и партизаны предателей убивали беспощадно и с легким сердцем. Даже если те еще не предали, а только готовы были предать. А у нас сейчас всепрощенчество на уме. Прости меня — я прощу тебя…
— И надо менять эту обывательскую психологию? — не скрывая иронии, произнесла Галина.
— Пока не надо. Хотя быть готовыми к тому, что у нас начнется… Или, по крайней мере, может начаться.
— Интересно, что же? Гражданская война?
Олег Сергеевич ответил не сразу.
— Гражданская война еще не назрела, — сказал он медленно. — Это ведь опять-таки классовая война. А у нас классы еще не сформировались. Сейчас еще полно молодых дураков из числа бывших комсомольцев, считающих, что у них есть шансы сделать деньги, не втягиваясь в криминал, только за счет ума и знаний. Есть немалое число молодых работяг, которые спят и видят себя миллионерами. Есть еще мужички, которые надеются на фермерских хлебах взойти. Правда, уже не столько, сколько в горбачевские времена. Иные, награбив, драпанули; другие в тюрьму сели, если не в России, так за рубежом; третьи друг дружку перестреляли; четвертые — разочаровались. Но еще не все. Понять можно: упрямого мираж манить будет, пока не сдохнет, дурак на везение будет рассчитывать…
— Простите, Олег Сергеевич, вы кто по профессии? — перебила Галина. — Не политработник в отставке?
— Нет. Я не в отставке, я без вести пропавший, — усмехнулся Олег Сергеевич.
— Интересно… — удивилась Митрохина. — Это как же вы пропали, когда вы здесь?
— А вот так. Кассету ты посмотрела?
— Посмотрела…
— Так вот. Там упомянут капитан госбезопасности Чугаев, который в июле — ноябре 1991 года вел наблюдение за Пантюховым и компанией. А потом, как сообщил публике гражданин Коровин, «был вычислен и исчез».
— Значит, вы и есть Чугаев? — спросила Митрохина с явным недоверием.
— Именно так, — кивнул Олег Сергеевич.
— Что-то вы больно старый для капитана, — прикинула Галина. — В таком возрасте пора уже генералом быть. Полковником в крайнем случае. Хотя а, конечно, не специалист.
— Правильно посчитала. Выгляжу я сейчас на полсотни лет минимум. Поэтому и жив до сих пор.
— Ну, пятьдесят вам, конечно, не дашь, это вы кокетничаете. Но и на тридцать не смотритесь. Седина уж очень солидная. И морщин много, особенно на лбу… И вообще, щеки какие-то мятые, скулы торчат, это тоже старит. Да и бреетесь, извините, не очень чисто, а седая щетина сразу десять лет добавляет.
Чугаев засмеялся.
— Это точно. Мне, между прочим, иногда в автобусе место уступают. «Садись, отец», — говорят. А на самом деле мне тридцать два. Вот так.
То есть вы меня на год моложе? Извините, не поверю.
— Как хочешь. Верить или не верить — каждый сам решает. Только я тебе точно скажу, что придется когда-то поверить. Лучше раньше, чем позже.
— Знаете, верить-то мне хотелось бы, — произнесла Галина, даже удивившись собственной откровенности, — но уж больно часто обманывали. Я знаю, что и сейчас, по-моему, вы меня хотите обмануть. Если вы кагэбэшник, пусть даже и бывший, то это для вас не лучшая рекомендация. Тем более, помнится, Коровин говорил о вас — если вы тот самый капитан, — что вы пытались за кассету с записью совещания содрать с Пантюхова пять тысяч долларов. Тоже не лучшая характеристика. Шантажист — звучит не очень гордо. Я уж не говорю, что времена, когда я штирлицев обожала, давно прошли. Ведомство ваше по уши в грязи и крови. И еще — во вранье. Наконец, мне совсем непонятно, что вы теперь-то делаете и ради чего?
— Да просто так, от не фига делать! — зло сказал Олег. — Не сидится спокойно. С жиру бесимся, с ума сходим…
— А все-таки? — понастырничала Митрохина. — Вы кто сейчас? Бандит? Благородный разбойник? Партизан-подпольщик? Или действующий чекист?
Чугаев нахмурился.
— Пока я — пропавший без вести. Точнее, если хочешь, труп. Для Пантюхова по крайней мере. Он на это надеется.
— А зачем вы мне это рассказываете? — с подозрением пробормотала Галина. — Вдруг я как-нибудь сбегу от вас и сообщу Пантюхову, что вы живы? Хотите показать, что откровенны?
— Ничего я не хочу… — сердито сказал Олег. — Мне ты нужна не как заложница, не как пленница. Ты нужна как свидетельница, понимаешь? Даже скорее как помощница. Добровольная и бесплатная, если откровенно, потому что платить мне нечем. По убеждению, так сказать. Я ведь знаю, что будет, если тот план, который твой супруг запустил против Пантюхова, сработает. В лучшем случае его просто тихо уберут по часто встречающейся в жизни практике известной версии «сгорел на работе». Инфаркт или сердечная недостаточность. Пахал на благо Отечества и области, надорвал здоровье, и… «перестало биться пламенное сердце истинного комм… демократа». Похороны с оркестром и салютом, гроб с лафетом и памятник с венками. А на его место пришлют другого, не из нашей области. Для этого, нового, наша область — темный лес и больше ничего. Он, даже если и не дурак, и не подлец от рождения, запутается в здешних делах как дважды два.
А те, которые Пантюхову под ноги стелились, нового губернатора элементарно запутают и сделают своей ширмой, марионеткой, уловила? Если Пантюхов, сукин сын, всех бандитов подмял под себя, то этот будет сам у бандитов в шестерках. И даже не козырных. По первому требованию будет все делать, что ни попросят. Или со второго, но не позже.
Пальцем погрозят — испугается. Все ведь на него ляжет, если что. Какой бы храбрый ни был этот самый Пантюховский сменщик, связываться с нашей здешней системой он ни за что не решится. Будет знать, терпеть и молчать. Чтобы шума не было, понимаешь? А я хочу, чтоб был шум, суд и раскрутка в СМИ на весь бывший Союз. Ну, хотя бы на Россию. Ты бы хотела, чтоб Пантюхова не просто заменили, с почестями похоронив, а живого судили и распотрошили все его здешние заведения?
— Возможно. А ты, — Митрохина неожиданно идя себя перешла на «ты», хотя по-прежнему не очень верила в благородство помыслов «без вести пропавшего», — не боишься, что на таком процессе тебя лично возьмут под стражу?
— Я уже отбоялся. Тут другое хуже. Я, если развираться, много о чем слышал, много о чем знаю, но почти все — только на словах. Мне могут просто не поверить. Тем более если я начну рассказывать, как меня товарищ Воронков засветил и отдал на потраву Суркову. Тем более что сам Сурков послезавтра будет на кладбище прописан, а стало быть, не сможет суду сообщить, как его ребятки меня ногами по бетону катали, как мордой в выгребную яму окунали, как электрошоковую «терапию» мне устраивали…
Галина поверила. Похоже, первый раз за сегодняшний день. Воображение у нее было неплохое, и представить себе, почему Чугаев сейчас выглядит как старик, ей было нетрудно.
— Им очень хотелось, чтоб те кассеты, которые у меня были, вообще исчезли. И они их вышибали из меня две недели. А я им сначала ничего не говорил, потом помаленьку «сломался». Повел к тайнику, на чердак одного старого домишки. Сказал, будто кассеты в старой кирпичной трубе лежат, хотя их, конечно, там не было. Еще сказал, будто дверь на чердак, кроме замка, прикрыта растяжкой. То есть гранатой. Берется «Ф-1», усики на чеке выпрямляются, к петельке чеки суровая нитка привязывается. Откроешь дверь, нитка натянется, выдернет чеку — и мало не покажется. Растяжки у меня там не было, зато прямо над дверью лежал «ПП-90». Пистолет-пулемет такой, раскладной. Нам в аккурат перед ГКЧП такие выдали, на случай возможной работы по защите целостности СССР. Ну, когда я после августа в подполье ушел, прихватил с собой. 218-прим, конечно, но что делать было? Спрятал там, на чердаке, на крайний случай. Вот он мне и сгодился. Короче, когда конвоиры отошли, мол, копайся, чекист, снимай свою растяжку, я этот «ПП» тихонько достал, раскрыл, чесанул и положил их там, четверых, во славу русского оружия. С удовольствием.
