— Поэма! — мрачно пробормотал Барон. — И все это на меня вешают?

— А почему бы и нет, корешок? У тебя шея очень подходящая. Тем более что ты уже столько самодеятельности нагнал, начиная с Митрохина и кончая позорищем в деревне. На моей, кстати, личной территории. Я еще моральный ущерб не стребовал, между прочим, только из уважения к Пану и понимания твоих трудностей в этот период. Но тут ты на святое замахнулся — на общак. Я, конечно, понимаю, надо было срочно — бери с возвратом и процентами. Но так, по-хамски, — в приличных местах за это кишки на перо мотают.

— Ты сам поменьше хами, все-таки в городе, а не у себя в деревне находишься.

— Согласен. Но вот что выстроилось у Пана. Триста тысяч ушли к тебе, Соловья ты замочил ради списания на него этих баксов, а Коровина выставил на экран ради шантажа. Заодно подбросил версию, будто это сделали Ильдаровы.

— Это у него выстроилось или у тебя?

— У него тоже. Я человек маленький. Но подкорректировать все это можно. Правда, дорого и неприятно, но можно.

— Условия?

— Простые. Триста тысяч можешь оставить себе,

если не подавишься, и убирайся из города так далеко, как сможешь. Двадцать четыре часа на сборы. Но перед этим, Аркаша, весь компромат, который вы с Митрохиным приберегли на черный день, должен быть сдан целиком и полностью.

— Ты бы лучше просто предложил застрелиться в течение суток, — криво усмехнулся Барон, — я бы понял. Только вот от этого, ваше королевское величество, вы с Паном пострадаете больше всего.

— Это почему?

— Потому, дорогой товарищ Король Лир и Другой Валюты, Митрохин в отличие от вас подстраховался в Москве, и Пан, между прочим, хорошо это знает. Где-то там, — Антонов ткнул пальцем с золотой печаткой в потолок, — в хорошем сейфе, у хорошего человека лежит большой-преболыпой пакет, которого хватит, чтобы вся областная администрация на нары переехала. У меня, конечно, тоже кое-что есть, и я бы вам это с радостью отдал на добрую память, но вы ж люди недалекие, подумаете, что меня после этого можно не бояться. Ты особенно, со своей деревенской простотой. Грохнете еще, а потом сами плакать будете.

— Блефуешь? — с подозрением спросил Сурков.

— Ничуточки. Меня вот другое смутило, Король. Ты вроде бы от имени и по поручению разговариваешь, а похоже, сам по себе. Потому что пугаешь ты меня тем, чего сам Пан должен пуще огня бояться. Понял? Мне просто интересно было послушать, что твоя дурная башка еще придумать может. И увидел, что умного ничего не вышло. У тебя, согласно корочкам, образование высшее, но по-моему — незаконченное дошкольное. Думаешь, если б все так просто было, Пан терпел бы меня? Ни фига подобного!

Сурков понял, что прокололся со своей наказуемой инициативой. Но остановить дело, раскрутившееся в эту сторону, было уже невозможно. Барон, конечно, дураком не был, но меры не знал. И, что особенно ужасно, верил, будто в России, как и во всем мире, можно человека логикой взять. Наверно, будь Сурков немцем, американцем, французом или еще каким импортным, он бы нежно извинился и откланялся поскорее, чтоб добежать до Пана побыстрее и покаяться перед ним в допущенных самовольно прегрешениях. Но был Король Лир очень даже русским, несмотря на свой иноземный псевдоним.

А потому он мигом выдернул из-под пиджака «вальтер» и, увидев лишь искорки ужаса, сверкнувшие в глазах Барона, в упор продолбил коллеге черепок девятимиллиметровой маслинкой. Ошметки брызнули и на спинку кресла, и на обои с розочками.

Эмоции — вещь хреновая. За их мгновенную вспышку надо быть готовым заплатить тут же. Сурков еще не успел отскочить к двери, как за этой самой дверью, в коридоре, в течение пары секунд грянули три пистолетных выстрела подряд. Один из игроков, только что мирно сражавшийся в шашки, левой рукой метнул доску с недоигранной позицией прямо в рожу своему опешившему партнеру, а правой выхватил пистолет из-за ремня брюк и в упор выстрелил, пригвоздив этого партнера к спинке кресла. В ту же секунду почти одновременно выхватили оружие те, что беседовали о футболе, но один оказался на мгновение быстрее. Тот, что опоздал, скорчился от удара пули в живот — бронежилет пуля из «ТТ» прошила, как картонку, — а тот, что успел раньше, сумел только перевести ствол на более удачливого игрока в шашки. Тот бахнул из «стечкина» навскид, и второй болельщик повалился рядом с первым.

— Аркаша? — позвал уцелевший шашист, не решаясь заглянуть в комнату. Король Лир трижды выстрелил на голос, от двери отлетели длинные щепки, окрашенные кремовой эмалью, в досках засветились дыры, а провернувшие их пули, выбивая из стен куски штукатурки, запрыгали по коридору, не зацепив бароновского охранника. В «стечкине» у него было еще девятнадцать патронов, и штук десять он тремя очередями расстрелял по двери, прежде чем бегом рвануть к выходу из злополучного ателье.

Через пять секунд дверь комнаты отворилась, и на пороге появился Король Лир, белый как мел, с уже остановившимися глазами, без пистолета. Обеими руками он зажимал рану на груди, из которой быстрыми толчками выплескивалась кровь, ручьем лившаяся между пальцев, обильно орошая бежевый пиджак, шелковый малиновый галстук и свежайшую рубаху, белую в тонкую полоску. Он сделал в коридоре только один шаг, перешагнув через ноги охранника, обмякшего в кресле с доской и рассыпанными шашками на груди. Второго шага Сурков сделать не сумел и ничком рухнул прямо в огромную лужу крови, растекшуюся на паркете.

Линзообразные электрические часы на зеленовато-голубой стене показывали 18.20. Воронков сидел в кабинете главврача областной психиатрической больницы Усольцева. Их связывала старая, многолетняя дружба. Если б этой дружбы не было, то не стал бы Михаил Иванович торчать так долго на рабочем месте.

Более того, задержаться ему пришлось в самый последний момент, почти ровно в шесть, когда Усольцев уже сворачивался, распихивая по ящикам стола и сейфа всяческие бумаги. Но тут зазвонил телефон, и главврачу стало ясно, что его жене придется сегодня подождать подольше. Одно утешало: Воронков обещал подвезти на машине.

Владимир Евгеньевич прибыл с коньячком, и это тоже скрашивало перспективу позднего возвращения, хотя и гарантировало небольшой домашний скандал. Тем не менее выкушать пару рюмочек после нервотрепки и общения с идиотами — к таковым Михаил Иванович причислял не только пациентов, но и солидную часть персонала — психиатр не отказался.

После обычного обмена вопросами о жизни и здоровье наконец-то речь зашла о главном, ради чего и появлялся в больнице Воронков. О Галине Митрохиной.

— Как успехи, Миша? Сколько еще ждать?

— Чего ждать, статьи 126²? — усмехнулся главврач. — Я был обязан ее вообще не принимать, у нее обычное нервное расстройство. Она психически здорова, понимаешь? И я держу ее только из-за вас. Завотделением, кстати, надо немного поощрить. Сейчас я это делаю из своих средств. Учти, что мы третий месяц зарплаты не видели.

— Об этом можно и попозже побеседовать. Тебе платят не просто за то, что ты ее здесь держишь, а за конкретную работу. Ты должен был кое-что узнать. Обещал, что это можно за день сделать. А уже неделя прошла. Причем сегодня в этом вопросе так много изменилось, что страшно сказать.

— Что именно?

— Если я скажу, то ты слишком много знать будешь.

— Могу догадаться. Срочно потребовалось то, что знает Галина.

— Так точно. Причем не просто срочно, а исключительно срочно.

— Когда?

— В течение ближайших пяти дней.

— Могу предложить только одно: заберешь ее отсюда и будешь работать сам, если мне не доверяешь.

— Ну и разговор! — возмутился Воронков. — Если б я знал, как это сделать, то не стал бы к тебе обращаться.

— Тогда жди. Она уже на подходе, понимаешь? Но баба очень волевая. Заряжена на противодействие. Кроме того, этот препарат, который ты мне достал, очень серьезный. Им надо осторожно работать, не спеша.