— Дядя Власий, я к тебе от дедушки Елизара.

   — Чего ему?

   — Так хочет знать, когда царь-батюшка завтра выезжает.

   — Всё не угомонится старый Елизар. А тебя как кличут?

   — Ваней.

Власий подошёл к Шеину, положил руку ему на плечо, весомо сказал:

   — Дьяк Елизар отроков ко мне не присылает. Ты молодой муж Иван, вот и будь им. Да передай дьяку Елизару: чуть свет. Теперь иди.

Дорога к Троице-Сергиевой лавре накатанная, колдобин не найдёшь. Службу на ней несут царские доглядчики и каждую малую рытвинку засыпают, а то и каменным тестом заделывают. Большая колымага, запряжённая шестериком лошадей вороной масти, катится плавно, легко покачиваясь. Иван сидит спиной к движению. Перед ним на мягких подушках сидят царь Михаил и духовный отец царя митрополит Геласий. Он уже стар, но ещё крепок и сопровождает государя на все богослужения. Беседу вёл Геласий:

   — Ведомо мне, что ты, молодой Шеин, три года был при батюшке в Смоленске и столько же в польском плену. Вот и расскажи царю-батюшке, как в Смоленске жил, как от короля Сигизмунда убежал.

   — Детское я лишь помню о жизни в Смоленске да последний год, когда голодали и каждый день приступы поляков отбивали. Я с дядей Анисимом — это стременной моего батюшки — из пушек камнями стреляли, когда ядер не было. А как от короля Сигизмунда убегали, так это стременному Анисиму низкий поклон. Он привёл меня домой.

   — Скажи, Ваня Шеин, ты видел кого-либо из «великого посольства», когда в Польше был? — спросил царь.

   — И не только в Польше. Я видел дворянина Артемия Измайлова в Смоленске. Он был близок к твоему батюшке и к князю Василию. Ещё я видел царя Василия Шуйского и его братьев, своего батюшку и всех русских пленных, когда их вели по Варшаве.

   — Как ты мог видеть? Ведь тебя тоже взяли в плен.

   — Нет, государь-батюшка. В Могилёве меня, матушку и сестру отделили от пленных и там же, в Могилёве, меня и Анисима привели в стан короля.

   — Вон что! — удивился царь. — И что же ты делал в стане короля?

   — Меня отдали на воспитание ротмистру Верницкому, который учил пажей.

   — А будучи в Польше, ты слышал что-нибудь о моём батюшке?

   — Слышал, государь. Так уж случилось, что при мне на каретном дворе встретились два поляка и один из них был священником-богословом. Он-то и завёл разговор о твоём батюшке, государь.

   — О чём же они говорили?

   — Это был богослов-иезуит Пётр Скарга, как я потом узнал, и он жаловался на то, что ему не удаётся обратить твоего батюшку в католическую веру. «Даже среди животных нет таких упрямцев», — повторял Пётр Скарга.

   — Батюшка всегда был твёрд, — улыбнувшись, сказал царь Михаил.

   — Хвала Богу, что он и другие россияне выстояли, не предали веры отцов, — отметил митрополит Геласий.

   — Это верно. Да близок конец их мукам. Вот в эти дни побьём поляков и лихих казаков под лаврой, и они мира запросят.

   — Да уж пора бы пленных в размен пустить, — заявил Геласий.

В Софрине, на пол пути до лавры, царь всегда останавливался, случалось, и ночевал. Так было и на этот раз, но не потому, что у царя не было желания поспешить в лавру, а задержали гонцы от воеводы Бориса Салтыкова. Гонец доложил царю:

   — Государь-батюшка, русская рать достала поляков, и они теперь в хомуте — так велел сказать воевода. А ещё казаки Петра Сагайдачного покинули поляков и просят мира.

   — Милосердный Боже, Ты избавляешь нас от кровопролития, хвала Тебе! — воскликнул царь.

Глаза его повлажнели от слёз, но он не замечал этого. Менее был растроган митрополит Геласий. Он спросил гонца:

   — Что, поляки сдаются?

   — Они не сдаются, но в полон многих взяли, видел, как сотен пять гнали.

   — Всех их за Урал гнать надо! — в сердцах сказал Геласий.

   — О чём ты говоришь, владыка?! Мир нужен, и надо всех пленных обменять на наших страдальцев.

Иван Шеин понял, что молодой царь вовсе не пылал военной страстью и страдал оттого, что его отец в плену. Но, спрашивал себя Иван, почему бы царю не выкупить отца? И выходило по Шеину, что царь, любя своего отца, любил и тех россиян, которые были в польском плену, и выкупать надо было всех. А царская казна пока была пуста от разорения великого.

Будучи в иные дни посыльным от Разрядного приказа, бегая по Москве то на Пушечный двор, то на Кузнецкий мост, то в казармы на Ходынское поле, Иван видел, как Москва готовилась отражать польское нашествие, как копились ядра, ковались мечи, отливались пушки, как стрелецкие сотни учились стрельбе из новых мушкетов. А сколько корма свозилось в Москву со всей державы! Надо ведь было кормить почти стотысячную рать. Прошлая осень в Москве, как вспоминали горожане, походила на ту осень, когда поляки захватили Кремль и Китай-город, чинили разбой и бесчинства. Тысячи горожан бежали из Москвы, и напрасно бежали, думал Иван Шеин.

Два дня в конце сентября небо над Москвой гудело от пушечной стрельбы. В один из дней Иван пробрался к пушечному наряду, главным пушкарём в котором был дядька Анисим, и видел, как он стрелял по коннице Петра Сагайдачного картечью. Кони падали, как снопы, казаки в панике убегали с поля боя.

И вот в Москве наступила тишина. Только колокольные звоны нарушали покой. Но это были звоны во славу победы россиян над поляками, бежавшими от стольного града.

Той порой в Софрине всё пришло в движение. Стало всем известно, что поляки просят мира. Они были в полуокружении в шести вёрстах от Троице-Сергиевой лавры, вблизи деревни Деулино. Сам король Владислав со своими гетманами был на грани панического бегства. Он боялся быть взятым в плен и умолял русских начать мирные переговоры.

Царь Михаил со своими приближёнными выехал в Троице-Сергиеву лавру. Он хотел быть поближе к месту переговоров. Вначале поляки предложили вести их в лавре. Но царь Михаил защитил святыню от осквернения и повелел русским послам вести переговоры о мире в деревне Деулино. Из-за чьих-то проволочек дело шло медленно. Лишь в середине ноября, когда уже наступили сильные морозы, в Деулине начались переговоры. Они носили странный характер. Поляки избавились от панического страха быть пленёнными и, перестав чувствовать себя побеждёнными, вели себя заносчиво. Всему задавал тон сам королевич Владислав. Он всё ещё считал себя законно избранным русским народом на царский трон, не признавал Михаила государем державы. Царь и королевич между собой так и не встретились. В Деулине вели переговоры от Посольского приказа дьяк Андрей Зюзин и от государя лично братья Борис и Михаил Салтыковы. Королевич Владислав требовал уступки во всём. Он говорил Салтыковым:

   — Я придвину рубежи Польши к Московии от Дорогобужа за Вязьму, к Кубинке, и вы не посмеете их переступить, если хотите мира.

Дьяк Зюзин оказался более рьяным защитником интересов Руси, чем князья Салтыковы. Он не щадил самолюбия Владислава:

   — Ты, королевич, не пугай нас. Сегодня твоя рать побита под Москвой, а здесь в хомуте пребывает. И мы её держать будем, пока уступчивым не станешь.

   — Не могу быть уступчивым, — возражал Владислав, — потому что я вами избранный царь. Как же я буду уступать то, что мне по праву принадлежит? Вот вы требуете отдать вам Смоленск, а я не отдам, мой это город, и придёт час, я сделаю его стольным градом. К этому я должен получить от Руси во владение все смоленские, черниговские, новгород-северские земли. И я требую записать в договоре о перемирии моё непризнание царём Михаила Романова.

Борис Салтыков пытался уговорить Владислава:

   — Ясновельможный королевич, побойся Бога, ты очень много получил от Руси. Зачем же сдираешь с нас последний кафтан?

Королевич Владислав к словам Салтыковых не прислушивался и отмахивался от них рукой. И день за днём длились в Деулине бесплодные споры о том, кто кому что должен. Но о русских пленных в Польше в эти дни не было сказано ни слова, как будто они уже ушли из жизни.

Находясь в лагере при царе Михаиле, Иван Шеин слышал много о ходе переговоров и удивлялся тому, что ни дьяк Зюзин, ни братья Салтыковы ни разу не завели речь об обмене пленных. Однажды Иван Шеин отважился сказать об этом царю, когда шли из храма с моления: