— А как же договор Москвы с Жолкевским, в котором мы зовём в цари Владислава? — спросил Артемий.

   — Это всего лишь воля семи бояр, но не народная. Об этом страдаю вместе с Русью. Нам же надо подумать, как накормить город, как избавить его от голодной смерти. Вот Нефёд прав: Дорогобуж надо вернуть Руси — там закрома смоленские.

Артемий понял из сказанного самое главное: Филарет ни в чём не пойдёт на сговор с поляками, что не во благо Руси и Смоленску. Но это заключение Артемия привело его к другой печальной мысли: Филарет послан семью боярами под Смоленск умышленно, чтобы обострить отношения с Сигизмундом, а тот, как показалось Артемию, найдёт способ посчитаться со строптивым митрополитом, и, как ни тяжело было, сделал из этого вывод о том, что Смоленску от «великого посольства» не будет проку, но проявится стойкость воителя Филарета против поляков, а вместе с ним и воеводы Шеина, за что им когда-нибудь будет воздана честь и хвала.

С такими мыслями Артемий уходил от Филарета с Нефёдом и Павлом в осаждённый Смоленск. Судьба была к ним благосклонна и милосердна. Они нашли «прогалины» во вражеской осаде и благополучно вернулись в город. За воротами Михаил Шеин уже ждал посланца из посольского стана. Какова же была радость Михаила и Артемия, когда, едва поднявшись из лаза, Артемий угодил в объятия Михаила!

   — Здравствуй, дорогой мой шурин, дорогой побратим. Как давно мы не виделись!

   — Да уж надолго развела нас судьба. — Артемий похлопал Михаила по спине, провёл руками по плечам, по груди. — Слава Богу, ты по-прежнему крепок, как дуб.

   — И ты исправен, окольничий. Растёшь в чинах.

   — Расту. За труды праведные. Как Мария, как дети?

   — Господь хранит, но не балует. В страхе они живут, только вида не показывают. Да что же мы под аркой стоим! Идём в палаты.

Было далеко за полночь. Шёл дождь. Над крепостью стояла мёртвая тишина. Не слышался собачий лай — собак в городе давно не было, не мычали в хлевах коровы. Их можно было сосчитать в городе по пальцам. Птица уже давно была вся переведена, и в полночь или на рассвете уже не раздавалось пение вторых и третьих петухов. Город вымирал, и об этом Шеин сказал Артемию:

   — Здесь скоро будет, как на погосте.

В воеводских палатах Шеин не стал никого будить, а увёл Измайлова на кухню и там, уже по привычке, собрал кое-что на стол из скудных запасов, достал из ларя последнюю баклагу водки. Когда выпили и закусили, Михаил попросил Артемия:

   — Ну расскажи, брат, с какой нуждой прибыло сюда невиданное на Руси «великое посольство»? Будет ли смолянам от него прок?

   — Раскол, Борисыч, в посольстве, и никто теперь толком не знает, кому что нужно. Из Москвы уезжали, было два боярских наказа: просить на московский престол королевича Владислава и освободить от осады Смоленск. Тебе это, поди, ведомо. Но вот другое, надо думать, неведомо. В первые дни нашего сидения здесь переговоры были лишь между вельможами, и тут начались склоки. Королевские гетманы, паны заявили, что Сигизмунд прежде всего утишит смятенное царство Московское, ещё займёт Смоленск, будто бы преклонённый к Лжедимитрию. От наших вёл беседу с поляками больше всего князь Василий Голицын — глава посольства, одним словом. Он же говорил: «Смоленск не имеет нужды в воинах иноземных. Оказав столько верности и чести во времена бедственные, столько доблести в защите против вас, изменит ли чести ныне, чтобы служить бродяге?» Сказанное им дальше, я видел, покоробило митрополита Филарета, истинного воителя за Русь. Голицын же говорил: «Ручаемся вам душами за боярина Шеина и горожан: они искренне вместе с Русью присягнут королевичу Владиславу». Трудно сказать, кому хотел угодить князь Голицын, но владыка Филарет потемнел от его слов. Королевские вельможи тут же начали настаивать на том, чтобы Смоленск присягнул на верность не только королевичу Владиславу, но и королю Сигизмунду. Тут началось борение. Ты ведь, поди, не знаешь, что в нашем посольстве сто пятьдесят смоленских боярских детей и городских дворян, кои с нами из Москвы пришли.

   — Того не знаю. И что же они? — спросил Шеин.

   — Молодцы смоляне. Сказали как должно, кто любит отчую землю: «Хотя наши матери и жёны гибнут в Смоленске, а всё-таки будьте тверды и не впускайте в Смоленск польских и литовских людей. Вам доподлинно известно, что если бы вы решились впустить их, то смоленские сидельцы мечами и ружьями прогнали бы их». — Артемий улыбнулся, глотнул из кубка водки, пожевал корочку хлеба и продолжал: — А тут сказал своё слово митрополит Филарет: «Мы решительно отказываемся впустить польских воинов в Смоленск. А если же смоляне сами это сделают, то будут в ненависти и прокляты от всей земли русской». Потом добавил: «Мы всей землёй требуем, чтобы Жигмонд прекратил осаду Смоленска. Там люди умирают от голода».

   — И что же польские вельможи? — спросил Шеин.

   — Гордые, заносчивые ляхи ответили дерзко: «Не Москва-де нашему государю указывает, а наш государь Москве указывает». И прибавили, что Сигизмунд даже на время не отступит от Смоленска.

Михаил и Артемий не заметили, как в дверях кухни появилась Мария. Она стояла в накинутой на плечи беличьей шубке, тихая и печальная. Когда её увидели, сказала:

   — Здравствуй, братец Артёмушка.

Артемий с улыбкой на лице подбежал к Марии, обнял её.

   — Хвала Господу, ты жива и здорова, сестрица.

   — Расскажи, как там твои, как наша матушка. — И Мария повела Артемия к столу.

Измайлов в эту ночь не вернулся в стан посольства и день провёл в Смоленске. Вместе с Михаилом он обошёл весь город, насмотрелся на тяжёлую осадную жизнь жителей, на бледные исхудалые лица женщин, как тени бродивших по городу. И Артемий клял в душе воеводу Димитрия Шуйского за то, что тот не довёл до Смоленска сорокатысячное войско.

   — Ветром бы сдуло поляков с позиций, ежели бы такое войско вёл князь Скопин-Шуйский! — сетовал во гневе Измайлов.

Поляки между тем жаждали победы над крепостью. Вскоре же после яростных споров с русскими послами они по ночам начали вести подкоп под Грановитую башню. Это была одна из самых больших башен крепости. Но, как показалось защитникам крепости, башня была для поляков неприступна, и они держали против неё мало войска. По этой причине и гарнизон башни был малым, да и лазутчики Шеина ослабили внимание близ неё. Поляки беспрепятственно сделали подкоп под башню, заложили мощную пороховую мину, и ранним утром двадцать первого ноября, когда храмы Смоленска трезвонили в колокола, призывая на молебен в честь введения во храм Пресвятой Богородицы, в городе раздался взрыв страшной силы. Грановитая башня взлетела на воздух, а с нею с той и другой стороны сажен по пять была разрушена крепостная стена. Образовался огромный пролом, и в него спустя немного времени устремились вражеские воины. Их вёл на приступ сам гетман Ян Потоцкий. За ним шли сотни польских пехотинцев, колонны немцев, казаки и литовцы. Казалось, падение Смоленска неизбежно.

Но за каких-то полчаса до взрыва к Шеину в храме подошёл Сильвестр с Полкановым сыном и в один голос сказали:

   — Воевода, веди ратников к Грановитой башне, ставь там пушки. Все немедленно!

И смоляне не дрогнули. Воеводы Шеин и Горчаков сумели остановить хлынувшую лавину. У них под руками была подвижная рать до тысячи воинов, а на холме близ Грановитой башни стояли семь пушек, заряженных «ядрами» Анисима. Они первыми открыли огонь, в упор выстрелив по наступающим, и начальные ряды были смяты. А тут подоспели ратники, с трёх сторон встретили врага на завале. И началась рубка. Стрельцы стреляли по неприятелю со стен. Шеин во главе сотни отважных воинов прорубал дорогу к гетману Яну Потоцкому и был уже близко от него. И гетман дрогнул, стал пятиться, и вся польская рать попятилась. Казаки и немцы так и не добрались до места схватки. Они несли потери от стрельцов и, давя друг друга, покинули крепость. Убегали и оставшиеся в живых польские воины.

Но поляки не смирились с поражением. Гетман Ян Потоцкий велел подтянуть к проёму на месте Грановитой башни пушки и стрелять по городу раскалёнными ядрами, надеясь учинить в нём пожары. Ни и эта попытка врага не увенчалась успехом: смоляне давно научились справляться с калёным железом.