— По живописности расположения, общей монументальности, величавой красоте, чёткости расставленных объёмов и оборонительной способности, — звонко докладывал Фёдор Конь, — эта крепость не будет иметь себе равных. Оборонительная мощность превзойдёт такую крепость, какая есть Варшава.
— А сколько ты видишь в ней башен? — спросил Борис Годунов.
— Тридцать восемь, и в каждой из них может обороняться до ста ратников. Длина же стен будет равна шести с половиной вёрстам. И если государь окончательно повелел мне возводить крепость, то скажи ему, боярин Борис Фёдорович, что на эту крепость должна поработать не меньше трёх лет вся держава. Да-да, вся держава. — И головастый подвижный Фёдор Конь поднял вверх сжатую в кулак руку. — Зовите, шлите на возведение крепости всех мастеров каменного дела, всех кирпичников и даже горшечников. Мне будут нужны тысячи землекопов, тысячи подвод, чтобы везти со всей державы камень, кирпич, известь, лес.
— Всё запишем, что потребуется, и ты получишь в полной мере. Не станет тебе нужды ни в чём, — заверил Борис Годунов Фёдора Коня. — И помни, зодчий, что с тебя тоже будет спрошено строго. Тебе даются три года, а потом кончаются перемирные года с Польшей, и она — как пить дать — пойдёт на Русь войной. Крепость должна встать на пути поляков.
Воспоминания тринадцатилетней давности катились волна за волной. Спустя три года Михаил Шеин вновь сопровождал Бориса Фёдоровича в Смоленск, и в тот год зодчий Фёдор Конь показывал ему чудо — творение русских зодчих и мастеров. Тогда Борис Фёдорович, обнимая зодчего, произнёс:
— Ты создал творение, которое не превзойти. Смоленская крепость — это ожерелье святой Руси.
И вот это «ожерелье» по воле судьбы отдают в его, Шеина, воеводские руки. Сможет ли он сохранить это «ожерелье» в том виде, в каком получит из рук государя? Есть у него, тридцатидвухлетнего воеводы, силы стоять за Смоленск на «огненном рубеже»? Есть или нет, но выходило, что о том государю больше ведомо, чем ему, потому-то и пути к отступлению у него нет.
Завершив свои размышления по поводу перемен в жизни, Михаил наконец-то посмотрел на Москву, словно видел её впервые, и удивился: «Хороша белокаменная! Что ж, буду оборонять твой покой на западном рубеже».
Поднявшись с откоса на гору, Михаил весело крикнул Анисиму, который выгуливал на лужайке коней:
— Ты, брат, иди прощаться с Москвой! Скоро мы её покинем!
— И когда это ты успел высидеть это желание, батюшка-воевода? — засмеялся Анисим.
— Фу-ты ну-ты! Тебя ничем не удивишь! Да в Кремле-то я с какой стати был? Вот и выговорил себе воеводство в Смоленске.
— Лучшего места не нашёл, батюшка-воевода! — опять уколол Анисим своего благодетеля.
— Мне там понравится. А тебя я не возьму, — тоже нанёс укол Михаил.
Так, балагуря и смеясь, Михаил и Анисим седло в седло скакали на Рождественку, чтобы положить там начало «великой суете» сборов в отъезд.
Домашние, особенно Елизавета, порадовались, что к родовому боярству Михаилу добавили чин боярина. Все кланялись ему низко, поздравляли. Мария с Катей посмеялись:
— Теперь к батюшке ни с какого боку не подъедешь.
Когда же Шеин поведал всем о другой новости — о назначении его воеводой в Смоленск да чтобы семья была при нём, то возникло долгое и неловкое молчание. И первой нарушила его Мария. Она сказала бодро и с улыбкой:
— Нам, семейникам воевод, судьбой так велено: куда иголка, туда и нитка. Вот завтра и начнём собираться в путь.
— Верно говоришь, Мария, только невмоготу жить там, на порубежье, — заметила искушённая жизнью боярыня Елизавета.
— Да не горюй, матушка, не печальтесь, славные! Пока не осмотрюсь, не устроюсь на новом месте, никого из вас не потяну из Москвы в Смоленск.
— Не питай себя надеждами. Коль царь так повелел, то делать придётся по его велению, а не по нашему хотению, — опять вмешалась боярыня Елизавета.
После невесёлого разговора о будущем воеводстве у самого Михаила кошки на душе заскребли. О себе он не думал, но зачем государь повелел ехать в Смоленск с семьёй? Знать же должен: чем меньше у воеводы семейной обузы, тем легче везти ему воеводский воз. Однако предаваться каким-либо горестным рассуждениям по поводу отъезда в Смоленск у Шеина да и у прочих в семье просто не оказалось времени.
В эту пору «макушки лета» Москву заполонили слухи о том, что на юге Руси, в Стародубе объявился новый Лжедимитрий и будто бы он уже собрал большое войско и выступил с ним на север. Слухи с юга порождали в Москве были и небылицы. Никто не знал, чему верить, но то, что к новому Лжедимитрию валом повалили польские шляхтичи и немало гулящих людей, ни у кого не вызывало сомнений. И вновь среди знатных вельмож разгорелись страсти. Многие из них не любили царя Василия Шуйского, считали его недостойным трона и теперь готовы были преступить свои клятвы в верности царю, отойти в стан нового Лжедимитрия.
Царь Василий Шуйский не думал уступать трон без борьбы. Вновь начались сборы войска. Делалось это в спешке. Да и воевод во главе войска царь Василий поставил не тех, кто отличался умом, доблестью, умением воевать. Возглавить рать он поручил своему бездарному в военном деле брату Димитрию Шуйскому. Он словно забыл о том, что среди преданных ему россиян есть такие одарённые воеводы, как князья Мстиславские, князь Скопин-Шуйский, наконец воевода боярин Шеин.
У Лжедимитрия II оказались под рукой более сильные воеводы и крепкое войско, многие ратники которого не раз побывали в сражениях. К весне 1608 года Лжедимитрий укрепил войско крупными польско-литовскими отрядами. В войско нового царя влились казаки во главе с отважным атаманом Иваном Заруцким. А в разгар весны к войску Лжедимитрия присоединились со своими полками «известные своей доблестью и зверским мужеством» гетманы Александр Лисовский и Ян Сапега.
Всё, что происходило в стане Лжедимитрия II, какими-то путями мигом долетало до Москвы, будоражило её всё больше. Может быть, такие вести о Лжедмитрии приносили в Москву ведуны, ясновидцы, которых в стольном граде становилось всё более. В эту горячую пору появился на подворье Шеиных названый отец Михаила и Марии ясновидец Сильвестр. Его приняли как родного. А после бани и обильной трапезы Сильвестр увёл Михаила в конец подворья, которое выходило к речке Неглинке. Там на скамье под навесом они и устроились на беседу. Зелёные глаза Сильвестра горели неземным огнём, и начал он свою речь с непривычных Михаилу слов:
— Скажу я тебе, батюшка-воевода, о том, что дано мне видеть Всевышним. Грядёт великая беда нашей державе. Завтра, в день апостола Иакова, у села Волхова на Калужской земле сойдутся два войска — рать царя-батюшки, ведомая его тупым братцем, и рать Лжедимитрия Второго. Да будет он Тушинским вором вскоре. Они сойдутся на жестокую битву и по прошествии двух дней по Божьему гневу многих государевых людей побьют. А уцелевшие побегут к царствующему граду. И некому будет остановить войско Лжедимитрия, и он придёт под Москву и сядет царствовать в селе Тушине. К нему пойдут служить Рюриковичи — князья Долгоруковы, Засекины, Мосальские и Сицкие. Ещё Гедиминовичи — князья Трубецкие.
Жаль Москву. В ней станет смутно и неуютно. У царя не найдётся сил побить стотысячную рать, что соберётся вокруг Тушинского вора. И Шуйский закроется в Москве, как в осаждённом граде. Воровские шайки будут хозяйничать в её посадах и слободах...
Сильвестр замолчал, сорвал стебель осота, стал пробовать его остроту.
Молчал и Шеин. Он просто не знал, что возразить Сильвестру: рассказанное им предстало перед Шеиным как кошмарный сон. У него мелькнула, как показалось ему, спасительная мысль: немедленно уехать в Смоленск. Да-да, немедленно, потому что, если Москва вновь окажется в руках самозванца, Смоленск одним из первых городов Руси восстанет против него. «Завтра же пойду в Разрядный приказ и потребую путевые грамоты. Именем царя потребую», — решил Михаил.
