— Так она меня предупредила, чтобы ты не искал ни её, ни Сильвестра. Ведают они, зачем тебе и государю нужны. Сказала Катя притом: «Ничего мы в судьбе государя изменить не можем».

   — Это верно сказано, — согласился Михаил. — Только что я отвечу государю, когда он спросит о ведунах?

   — То и ответь, что не знаешь, где они, дескать, на войне был. Да пусть положится на волю Всевышнего. Лишь Он и знает, чему быть, того не миновать.

   — Истинно ты глаголешь, — усмехнулся Михаил. — Да буду молить Бога, чтобы он спас меня от царской опалы.

   — Я верю, что ты найдёшь нужные слова и царь не осерчает на тебя, — прижимаясь к Михаилу, прошептала Маша.

Такой была ночь накануне отъезда Шеина в Троице-Сергиеву лавру, и он не боялся предстать пред государем, ибо знал, что правда за ним, за Катериной и Сильвестром: всё в руках Господа Бога.

Выехав из Москвы чуть свет, Михаил надеялся к концу дня добраться до лавры. Для этого надо было одолеть семьдесят одну версту. Это как раз дневной переход на добрых конях. Так и было, потому как кони у Михаила и Анисима были крепкие и выносливые, чего нельзя было сказать о всадниках: их кони ночью отдыхали, а они... Ну, Михаилу было ясно, что помешало ему выспаться, а вот Анисим почему клевал носом в седле? Выходит, тоже что-то помешало. Парню шёл двадцать первый год. Был он ловок, статен, силёнкой Бог не обидел, и на лицо приятен, особенно, когда улыбался. Улыбка его и «погубила».

Ещё летом Михаил заметил, что Анисим кружил вокруг Глаши-ключницы, молодой и ладной девицы. Поди, она и заворожила его, и ночь без сна провёл. Уже в полдень, когда подъезжали к селению Софрино, Михаил спросил Анисима:

   — И чего это ты того и гляди из седла упадёшь?

   — Так я мух ловил всю ночь, — засмеялся Анисим.

   — Зачем это? И какие мухи зимой? — не видя подвоха, осведомился Михаил.

   — Они нам спать не давали.

   — Кому это вам? Ты в покое вроде один спишь.

Анисим подъехал к Михаилу поближе и тихим голосом, в котором не было ни задора, ни удали, сказал:

   — Ты прости, батюшка-воевода, грех мы приняли с Глашей на душу. Любим мы друг друга, и нам бы только к венцу.

   — И в чём же ваш грех?

   — Так целовались всю ночь. А больше ни-ни...

   — Слава Богу, что нечистая сила тебя не толкнула испортить девицу.

   — Да как же я мог испортить её, ежели люблю, — загорячился Анисим. — Это уж край всему...

   — Ну вот что, братец мой: как вернёмся из лавры, пойдёшь к матушке Елизавете и падёшь ей в ножки. Как она повелит, так и будет.

   — Но Глаша мне сказала, что не будет нам милости от твоей матушки, ежели ты, батюшка-воевода, не замолвишь за нас слово.

   — Ишь, чего захотели?! Может, и в посажёные отцы позовёшь?

   — Позову, батюшка-воевода, ежели со службы не прогонишь.

«Не погоню, Анисим, не погоню. Ты мне люб», — подумал Михаил, но стременному ничего не сказал.

Кони вошли на постоялый двор в Софрине. Михаил и Анисим зашли в харчевню, перекусили на скорую руку и поспешили к лавре, до которой оставалось меньше тридцати вёрст. Дремота с Михаила и Анисима спала, и они чувствовали себя бодро.

Было сумеречно, когда по звону колоколов путники поняли, что Троице-Сергиева лавра уже близко. Один из колоколов особо выделялся звоном.

   — Узнаю! Узнаю «Лебедя»! — крикнул в восторге Анисим.

   — Как не узнать! В лавре царь, а без него в этот колокол благовестят лишь в большие праздники. И подарил лавре «Лебедя» Борис Фёдорович.

   — Помню. Я тогда мальчишкой был и в лавре обитал, когда в (1594) году привезли этот колокол на санях из брёвен в двенадцать пар коней. А весом он шестьсот двадцать пять пудов.

   — Ты всё знаешь, Анисим, но забыл, что Борис Фёдорович внёс в лавру ещё один колокол.

   — Так то благовестник «Долгий язык» — Слободской, и звонят в него в простые дни.

Шла вечерня. Под звон колоколов лавры и въехали в неё Михаил и Анисим. Врата уже были закрыты, но слова Михаила: «С государевым делом» — помогли им тотчас оказаться в лавре. Царь Борис Годунов в это время слушал службу в Духовской церкви «под колоколы», построенной во времена великого князя Ивана III. Годунов любил этот храм, и в его приезды в Духовской церкви целыми днями шло богослужение. Оставив коня Анисиму, Михаил вошёл в храм, перекрестился и присмотрелся к амвону. На нём было уготовано царское место, и Борис Фёдорович сидел там. Михаил подошёл поближе и увидел бледное, осунувшееся лицо, заострившийся нос. Государь был печален, и было похоже, что церковная служба вовсе не касалась его.

Михаил не знал, как поступить: беспокоить царя или нет. Но Михаила заметил священник и подошёл к нему.

   — Сын мой, чем озабочен? — спросил он.

   — С государевым делом я. Да вот... царь слушает.

   — Иди за мной, — сказал священник.

Михаил обернулся и махнул рукой Анисиму, который держал в руках стопу сложенных знамён. Тот поспешил следом за Шеиным, и, пройдя через левый придел, они вскоре оказались в ризнице, которая примыкала к алтарю.

   — Помолитесь тут, — проговорил священник и ушёл.

Просторная ризница была чисто убрана, на стенах между шкафами висели иконы, пред ними горели лампады, был столб, и возле него стояли лавки, обитые бархатом. Михаил не успел и осмотреться, как перед ним появился Борис Фёдорович.

   — С чем ты пожаловал, воевода? — спросил царь.

   — Здравствуй, государь-батюшка, многие лета. Прибыл я с государевым делом.

   — Выходит, что нашёл Катерину и Сильвестра?

—Речь пойдёт, государь-батюшка, о том, что ещё более важно.

В древних хрониках записано: «В 1605 году, когда царское войско под предводительством князя Василия Ивановича Шуйского разбило при Добрыничах «названого царя Димитрия», Шеин был послан с известием об этой победе к царю Борису Годунову, бывшему в то время в Троицком монастыре. Известие это так обрадовало встревоженного царя, что он пожаловал Шеина в окольничие».

   — Ты привёз мне великую радость, — выслушав Михаила, произнёс царь. — Садимся к столу, пьём вино, и ты рассказываешь всё, как было. Много ли войска побили? Не взяли ли в плен Гришку Отрепьева? Говори всё кряду.

Когда Михаил пересказал ход битвы, Годунов встал и похлопал его по плечу.

   — Отныне ты окольничий моей волей. Ты заслуживаешь чин упорством поддержать мой дух.

Годунов трижды хлопнул в ладони. Сей же миг в ризнице появился дьяк Никитин, что писал царёвы указы.

Борис Годунов повелел:

   — Запиши в дворцовую книгу, что боярин и воевода Михаил Шеин отныне царский окольничий.

Шеин встал и поклонился.

   — Спасибо, государь-батюшка, за милость. Но можно мне оставаться при войске?

   — Можно и нужно. Ты прирождённый воевода. Мне ведь ведомо, как ты сражался во Мценске с князем Шалиманом.

   — Спасибо, государе, за эту милость.

   — И ещё у меня к тебе есть милость, удачливый Шеин. Вчера исполнилось семь лет, как я царствую. Потому и служба великая в Сергиевой лавре, и благовест колоколов на всю Русь. А как-то в ночь с чистого четверга на пятницу мне приснился вещий сон, будто я благословляю на супружество моего сына Фёдора с германской принцессой. Сон-то в руку: германские сваты едут на Русь.

   — Как тут не радоваться, государь, Господь тебя милостями награждает. Так, может, мне и не искать Катерину и Сильвестра? Всевышний с тобой, и уповай на Него, государь.

   — Не ищи, воевода, не ищи. Как нужны будут, заставлю-таки дядюшку найти их. А ты отправляйся к войску. — Годунов встал. — Там поют канон Богородице, а я так люблю это пение.

Государь покинул ризницу. А Михаил вышел из неё, взял у Анисима стопу знамён, унёс их обратно в ризницу и положил на край стола. Когда вошёл священник, Михаил попросил его:

   — Святой отец, позови сюда дьяка Никитина.

   — Это можно. Он рядом.

Священник три раза хлопнул в ладони. Тотчас откуда-то появился дьяк Никитин.