Ещё перед отъездом во Владимирскую землю думный дьяк Елизар Вылузгин, встретив Михаила в кремлёвском дворе, сказал ему:

   — Слышал я, что ты в отъезд собрался, так долго не пропадай. Новая служба тебя ждёт.

   — А где, батюшка Елизар?

   — На порубежье. А большего пока и не знаю.

Вернувшись в Москву, Михаил Шеин был удостоен чести встретиться с царём. Борис Фёдорович ещё пребывал в эту пору в хорошем расположении духа. Миновали два года царствования, и он жил в умиротворённой державе. Благодушный царь разговаривал с Михаилом тепло, по-отечески.

   — Я уже говорил, что тебе, Михаил, пора в рост идти. Потому поедешь в Пронск и встанешь полковым воеводой.

   — Справлюсь ли, царь-батюшка? Полк — это не сотня ратников...

   — Верю, что справишься. Да будешь ты там под началом большого воеводы, князя Тимофея Романовича Трубецкого. Он в Рязани стоит.

   — Сочту за честь служить под его крылом, — Михаил с облегчением вздохнул.

   — Как за каменной стеной за ним будешь. — Помолчав, Годунов спросил: — Слышал ли ты что-нибудь о житье Катерины и Сильвестра?

Михаил не счёл нужным скрывать что-либо о своих друзьях.

   — Лавку они держат на Пречистенке. Узорочьем торгуют. И Господа Бога молят о милости к россиянам.

   — Ох уж эти ведуны, всегда что-то вещают, — рассердился царь Борис Годунов. — Да будем надеяться, что Господь защитит нас от напастей. Ты-то им поверил?

   — Да, государь.

   — Ну, вольному воля.

Провожая Михаила Шеина, Борис Фёдорович смотрел на него с чувством доброй зависти. Бог не дал государю ни силы, ни молодецкой стати, потому он всегда завидовал таким россиянам, каким был Михаил Шеин. Ещё при царе Фёдоре он вместе с ним старался принимать на службу таких приметных отроков, какими были Шеин, Скопин-Шуйский. И с царём Фёдором у Годунова не было расхождения в этом вопросе. Оба они любили видеть во дворце красивых и сильных служилых вельмож. Оттого и расставался царь Борис со своим служилым человеком с грустью: всё-таки благо Руси было для него превыше всего.

Из дворца Михаил отправился в Разрядный приказ. Там из рук Елизара Вылузгина он получил путевую грамоту.

   — Не посрами чести отца, — сказал Михаилу в напутствие дьяк.

   — Не будет сраму за мной, — ответил пожалованный в воеводы Шеин.

Из Кремля Михаил отправился на Ходынское поле, где ему должны были передать пополнение в Пронск — две сотни стрельцов со шведскими ружьями. Получив в своё распоряжение конных воинов, Михаил подумал, что ему нужно подобрать себе стременного. Нельзя воеводе быть без него, считал Шеин, но торопиться не стал. Стременной — это особый человек при воеводе, и важно, чтобы они душевно сошлись.

Москву Шеин покидал с грустью в душе. Его не пугало то, что ждёт впереди. Он грустил оттого, что расстался с Машей и не знал, когда теперь доведётся увидеть её. А ещё ему хотелось прижать к груди дитя-первенца. Кто это будет, дочь или сын, — неважно, его сердце готово принять и девочку и мальчика. Оставалась в груди и боль от разлуки с другом Артемием, который теперь был ещё и родственником. Когда Михаил вернулся из Суздаля, Артемия уже не было вблизи князя Фёдора Мстиславского, а куда его послали из Москвы, Шеин так и не узнал. Одно потешило его самолюбие: князь Димитрий Черкасский тоже был отправлен на береговую службу куда-то под Брянск.

Стояли погожие августовские дни с тёмными ночами, когда при ясном небе случаются звездопады. Отряд шёл всё время вдоль Москва-реки по наезженной дороге. Река катила свои воды к Коломне, чтобы там влиться в полноводную Оку. В округе было спокойно, на дороге нелюдно, и всё располагало Михаила к размышлениям. Он уже прилаживался к воеводским делам и заботам. Знал, что Пронск — порубежный с «диким полем» городок-крепость. За ним лежало пока беззаконное царство, где гуляла крымская орда. А ведь пора было возвращать к жизни исконные просторы русской земли между Волгой, Доном и Днепром. Волга-то была, почитай, в руках русской державы до самой Астрахани. Ан нет, и на берега Волги вторгалась крымская орда. Испытав два года назад позорное бегство от рати Бориса Годунова, крымская орда и её хан искали повод отомстить русскому царю за нанесённую обиду. Вот и приходилось Руси пока держать на обороне своих южных рубежей почти стотысячное войско.

К вечеру первого дня пути к Коломне на небольшом привале Шеину приглянулся молодой стрелец, но он пока не позвал его к себе. Теперь Михаил ехал и думал, что такое стременной. Это ведь не только воин, поддерживающий стремя, когда воевода садится на коня, совсем нет. Это человек, которого в сече ближе не бывает. Он всегда рядом с воеводой, всегда должен успеть протянуть руку помощи в трудную минуту. Лишь стременному можно доверить свои тайные воеводские замыслы, а иначе кто донесёт их до тысяцких, до сотских во время сечи. Кому, как не стременному, надо позаботиться о том, чтобы воевода не был голоден, чтобы в миг жажды мог утолить её. Улыбнулся Михаил своим «хотениям», подумал последнее перед тем, как позвать к себе приглянувшегося стрельца: «При хорошем стременном и воевода хорош», — и усмехнулся своей мысли. Однако в последний миг у него мелькнуло, что до ночлега не будет тревожить стрельца, и придержал коня, обернулся, надумав присмотреться к нему в строю. Каково же было удивление Михаила, когда он увидел, что этот стрелец ехал в двух саженях позади него! Улыбнувшись белозубо, тот громко сказал:

   — Какая благодать-то кругом, батюшка-воевода!

   — Эй, стрелец, ты встань рядом со мной, поговорить надо.

   — Это я вмиг, — отозвался стрелец, послал лёгкую буланую кобылку вперёд, и вот он уже рядом. — Слушаю, батюшка-воевода.

   — Давай-ка побеседуем с тобой по душам. Запомни: меня зовут Михайло Борисыч Шеин. А тебя как?

   — Меня-то? Так я Аниска Иваныч Воробушкин. Такая знатная фамилия. Да у нас, у ярославских, всё знатное. Вот и Волга от нас течёт, — широко улыбаясь, говорил Анисим.

   — Ты в деревне вырос?

   — Ага. Только наша деревня Воробьёво под самым Ярославлем. Лапоть из неё можно забросить на торг.

   — Я вижу, ты хороший балагур.

   — Так у нас в роду все Воробушкины такие. Балагурить мы можем с утра до вечера и с вечера до утра. Байки мы горазды складывать.

   — А работать когда же?

   — Так тоже с утра до вечера. Батюшка у нас крутой: как начнёт гонять всех нас, семерых братьев да шесть сестёр, — дым коромыслом. Я-то средненький рос, весь почёт мне от братьев и сестёр.

   — Ты что умеешь делать?

   — А всё могу. Но перво-наперво драться. Любого с ног сшибу.

   — И это правда?

   — Так уметь надо. Ну хитрю немного. Да ведь дерёмся-то мы только зимой, на Святки. А так всё работа. Я-то с двенадцати лет служкой в Никольском монастыре был. Там всему научили, даже хвосты коровам крутить.

   — А дельному научился чему-нибудь?

   — И этому научили. Кафтан могу сшить, коня подковать, дом построить и даже домовину выстругаю, — весело рассказывал Анисим и всё улыбался. На румяных щеках ямочки выступали, серые глаза озорно стреляли. — За девками ухаживать умею. Правда, в монастыре этому не учили.

   — Знатный ты парень, выходит, а вот саблю знаешь зачем тебе на пояс повесили?

Посерьёзнел Анисим, ну точно так же, как сам Михаил, суровостью наливался. И в этом он весь проявился.

   — Не для параду, батюшка воевода.

В таком духе разговор между Шеиным и его будущим стременным длился не одну версту. Слушая Анисима, Михаил сам часто улыбался, но чувствовал, что ярославский парень играет под простачка. Рассердить бы его, да что-то мешало. Скорее всего, глаза. Он смотрел на Шеина с какой-то небывалой преданностью. «Так не может быть. Мы и встретились всего ныне утром. Чтобы преданным друг другу, надо не один пуд соли вместе съесть, — размышлял Михаил и тут же пытался разозлиться: — Ведь поди нарочно смотрит преданно, а в речах вздор. И ничему поверить нельзя. Зачем это учили его коровам хвосты крутить?» — вспомнил Шеин.