— Я точно знаю — за падинником сталь залегает в земле. Сталь! Так что железную дорогу из города к нам потянут. Точно. В совхозной дирекции я слушал: поезда будут ходить к нам…
Мы округлили на Генку глаза. Как-никак он хоть с горем пополам, но уже первый класс закончил. Правда, про Генку, потешаясь, рассказывали и такое:
— Мама, я кол получил по арифметике! — это Генка ошарашил мать свою уже в первую неделю учебы в школе.
— Учись, учись, сынок, кустюм новый куплю! — одобрила мать. Потом спохватилась, но ругаться уже было поздно.
Опять застучали топоры у строящейся колхозной базы, зачакала в кузнице наковальня, полилась в ведра у колодца вода. А мы еще гуртились на бугре, вспоминали подробности. Говорили сейчас не о летчике, а о том, кто прилетел на заднем сиденье аэроплана.
— Как он достал свой моторчик, я сразу догадался — пробу брать начнет! — говорил Шурка Кукушкин.
— Какую пробу?
— А какую на молоканке берут, на состав и жирность, понял?
— Да это же у молока жирность проверяют, а тут зернозем…
— Тут тоже надо пробу брать, чтоб не ошибиться. Нефть ишшут, кумекать надо! — настаивал на своем Шурка. Сам-то он про молочную «пробу» знает со стороны: коровы у Кукушкиных нет. И, понятно, плана на их подворье тоже нет — по молоку.
— Верно, говорит Шурка! Я целое лето план таскал, а оказалось, что — мало. Жирности не хватило! — подал голос Юрка.
— Пошел ты! Жирность! А может, это шпионы? Связали бы — и в сельсовет… У председателя Потапа Алексеича наган в сейфе.
— А ты наган видел?
— Как тебя, видел.
Не поверили и этому.
Мы лежали на поляне…
Юрка, самый старший из нас, затих, больше не вступал в разговоры мелюзги, думал. Потом спросил задумчиво:
— А кто видел, что ел летчик?
Никто не видел, что ел летчик.
— Да-а, хорошо быть летчиком! Вот вырасту, обязательно на летчика пойду.
— Упадешь где-нибудь в озере, захлебаешься.
Юрка не обратил внимания:
— Главное, летчикам всегда печенье дают! С килограмм, а может, даже больше. В каждом кармане насовано… Сам видел. И еще шоколад — НЗ.
— А это еще чё — НЗ?
— Неприкосновенный запас. Понятно?!
Мы пофантазировали еще какое-то время. Вопрос о нефти решился сам собой: «Раз говорят мужики… Раз прилетал самолет!» Не зря же он горючее жег, не зря в такую даль летел к нам в окуневские Палестины. У нас вон горючее берегут. Хоть и каждый день ездит в Ишим на бензовозе дядя Ваня Саломатов, с нефтебазы привозит. Случалось, что и пустым возвращался: нет горючего в городе! А тут — своё, дармовое! Копни землю поглубже, можно все бензобаки, керосиновые лампешки по горло залить. Вот какое дело — нефть!
Забыли мы в тот день про свои огородные подвиги, напрочь забыли!..
Как сейчас вижу прилет самолета — вблизи ряма и Засохлинского острова, где по весне так синё от незабудок, а летом снуют осы и разноцветные бабочки — раздолье, приволье. Из деревенских, бежавших на эту поляну посмотреть самолет, больше помнится молотобоец Васька Батрак и его тяжелая кувалда. Зачем он не оставил её в кузнице, до сих пор не пойму!
Недавно была война. В школу было мне еще рано. И голодно было в нашей местности. А столь было света, столь загадочного, манящего.
И не скоро еще — родилось у меня это самое «документальное» моё стихотворение:
Прилетал самолёт…
А зачем? Уж теперь не узнаю!
Пусть побольше загадок останется нам на Руси.
Помню, в озере Долгом, зеленую тину глотая,
От моторного рева ушли в глубину караси.
Самолет покружил, опускаясь во поле широком,
По которому резво коняга трусил под дугой.
Помню, мы от винта раскатились весёлым горохом,
И ковыль заклубило спрессованной силой тугой.
И казалось — небес опускался за ярусом ярус,
Что-то кепку удуло в угрюмый дурман конопли,
Чьей-то белой рубахи надулся восторженный парус,
И смущенные бабы держспи подолы свои.
Из кабины ПО-2 показался таинственный лётчик,
Он на землю сошел и «Казбек» мужикам предложил.
Сразу несколько рук потянулось и только учётчик
Угощенья не принял — он, знать, в РККА не служил.
Прилетал самолёт… Пустяки, приключенье какое!
Ну село всполошил, от работы, от дел оторвет.
И поднялся опять. Но надолго лишил нас покоя;
Ведь не зря же, конечно, он, тратя бензин, прилетал?
Нет, не зря… Ах, как он растревожил меня, шпингалета:
«Буду летчиком — точно! — решил, — А доверит страна,
Сам сюда прилечу я со сталинским важным пакетом,
Папирос дополна и конфет привезу дополна!
А на землю сойду — от сапог только солнышко брызнет!
И на чай, на блины со сметаной родня позовет.
В ту уж пору, конечно, мы все заживём в коммунизме…»
Дальше спутались грёзы. Позвали полоть огород.
Снова возле домов мужики с топорами потели,
Так никто и не слышал мальчишечью думу мою.
На Засохлинском острове сильно берёзы шумели,
И журавль у колодца раскачивал долго бадью.
ЦЫГАНСКИЕ КОСТРЫ
Орду нашу так и сдуло с уличной полянки. Побежали каждый ко своему двору, захлопали калитками, загремели засовами, накидывая кованые и проволочные крючки на петли внутренних запоров. Прилипли изнутра подворий к щелястым заборам и плетням, будто изготовились к скорой обороне.
А они, цыгане, повозки их с впряженными в оглобли конягами, двигались неразбойно, мирно, но с непонятным все ж нездешним пафосом, шиком. А ведь наезжали к нам эти полудикие, неизвестно откуда взявшиеся цыганские таборы, считай, каждое лето, И вроде б уж привыкли мы к разноцветию юбок и кофт цыганок, к их наступательным манерам, к голым, рахитичного вида, брюхам их ребятишек, к косматым, смоленым чубам вихреватых мужчин-цыган, к их фасонистым плеткам за поясом или за голенищами высоких сапог, к рубахам навыпуск — поверх просторных шаровар, при ярких опоясках с кисточками, а порой и при кожаных ремешках — иной поясной перевязи.
Так чего ж мы опять всполошились?!
Наезды цыганского табора, конечно, лишали село привычного, спокойного ритма жизни. Но не настолько, чтоб впадать ребятне в испуг, хорониться за крепью жердяных изгородей, за бревенчатыми заплотами, нащупывать в карманах рогатки и шрапнель «чугунков», которыми в обычную пору пуляли мы по воробьям, по забредшим с чужого подворья курам иль по чьему-то блудливому, шлындающему беспризорно поросенку.
Все просто: для нас переполох этот — вроде игры. А они двигались. Одна, вторая… пятнадцатая повозка-кибитка, оглашая нашу окраину то присвистом, то щёлканьем кнута, что играючи, фасонисто взвивал над головой чернобровый молодец. Кнут с медными колечками змеей изгибался в воздухе, раздавался треск, будто раскалывалась скорлупа полупудового ореха. Чужая, непривычная для нас жизнь и вольница.
На горничном подоконнике нашего дома качнулись цветки гераней. За ними чудился мне любопытный взор мамы. Зашевелились огоньки ваньки-мокрого в окнах избенки дедки Павла Замякина, за которыми мелькал платок бабки Пашихи.
А на самой окраине улицы выглядывал из огородной картофельной ботвы Шурка Кукушкин. И бабка Улита, припав на хромую ногу, замирала кривым изваянием посередь ничем не укрепленного двора, кое-как обозначенного гнилыми жердочками.
