Орда подбирала транспорт, перекидывала через плетень в нашу ограду. И на какое-то время в околотке опять воцарялась тишина, нарушаемая лишь квохтанием кур и петушиными криками.

Однажды, в такую умиротворенную пору, когда солнце уже давно перевалило за полдень, в открытой сеношной двери возник незнакомец. Спросил: «Дома хозяева?» Я ответил, что никого нет, все на сенокосе. Незнакомец, получив ответ, тут же прошел в избу, устало присел в кути на лавку, попросил тарелку щей. И я, словно под гипнозом, вытащил из печи чугунок с супом, поорудовал поварешкой, поставил перед незнакомцем пышущую паром тарелку. Нарезая хлеб, все так же машинально разглядывал, осмелев, незнакомого дядьку. Крепкие кирзовые сапоги источали деготный дух. Поверх брюк навыпуск (так у нас редко кто одевается) брезентовая рубаха с накладными карманами. Плотный, широкоплечий. И когда он снял с головы кепку, открылся тяжелей лоб и седоватые редкие волосы. Неторопливо похлебав суп, он облизал ложку и попросил налить молока. «Счас!» — бросил я на ходу, прошмыгнул в сени. Молоко-то стояло в сенях под лавкой. И тут увидел я на стене ружье. Обычно оно висело под матицей полатей. Саша, видно, брал для чего-то, да не прибрал на место. Подтянулся на цыпочках к ружью, я снял его с гвоздя, сдерживая дыхание, засунул под лавку.

Насытившись, незнакомец сказал:

— Домовничаешь, парень?.. Слышал я, что у вас в озерах хороший желтый карась ловится, а? Вот присмотрюсь, разведаю. Собираюсь основательно приехать да порыбачить. А зимой ондатрами заняться. Охотничаете?

— Ну! Охотничаем! — отвечая я, все время думая о ружье — хорошо ли спрятал, не выглядывает ли ствол из-под занавески?

— Дай-ка ножницы и зеркальце, парень. Зарос что-то…

И дядька, приладясь к зеркальцу, ловко сощелкивал со щек серую щетину. Забавно так, незнакомо. Отец-то всегда бреется станком — безопасной бритвой с лезвиями.

Когда в горнице проснулся и подал голос Петруха, дядька неторопливо поднялся, тяжело прогибая половицы, вышел во двор. И вскоре с тем же недоумением и облегчением в душе я увидел его «брезентовую» фигуру, удаляющуюся к камышам Головки, где желтели стога казенного сена.

Конечно, всякие люди заходили в наш окраинный околоток. Так что я не очень и напугался. Но все же…

Родители возвернулись с поля еще до солнцезаката. Поплескались у рукомойника, управились с коровой, пришедшей со стадом. Умиротворились, как всегда бывает перед ночной порой. Сели за стол ужинать. И тут он, дядька полдневный, заявился вновь. И приглашен был к столу. Занятые мирной беседой, взрослые не обращали на меня внимания. А я, изображая деловитость, то и дело появлялся в кути — все в той же непонятной тревоге. Слова отца задержали меня на пороге. Он неожиданно спросил у пришедшего:

— А документы у тебя имеются?

Незнакомец расстегнул пуговку брезентовой рубахи, достал бумаги и протянул отцу.

— Инвалид?! Да, я тоже инвалид войны! — отец собрался было закатать рукав рубахи, показать, как он нередко делал под хмельком, где долбануло, но сдержался, тряхнул лишь головой. — Сколь горя кругом, да-а…

Вечер сгущался протяжный, теплый. Саша еще до появления незнакомца, переодевшись в чистую рубашку, вскинул гармонь на плечо и пошел в клуб. Петруха, напузырившись парным молоком, вновь затих на горнешных матрасах. Еще носилась на взгорке ребятня, играла в прятки. И можно было заслуженно присоединиться к играющим. Сегодня что-то расхотелось бежать на волю. Наверное, останется этот дядька у нас ночевать? Но мужчины вышли на крыльцо, покивали друг другу, разошлись. Незнакомец опять направился к озерным камышам. Отец прошагал в огород снять с шахов сети.

А через час в отворенной еще створке окна возникла в щетине щек — голова Павла Андреева. Сосед возбужден — без привычной в зубах махорочной «оглобли», выпалил, «как с лесу упал» — говорят у нас в таких случаях:

— Василий, знаком тебе этот стервец, что заходил, етти его за ногу! Он, етти его в душу, замок на моей лодке ворочал. У меня-то надежный запор, дак он отпихнул неприкованную лодку, переехал озеро и бросил лодку на мели… Бродяга! А ты привечаешь. Надо смотреть, чтобы еще не нагару-сил, а. С тюрьмы, знать, бежал. Ты смотри… Пойду, Василий, жакана заложу в двустволку. Сразу пару жаканов…

Спалось плохо. В глазах все стоял этот незнакомец. Теперь он мне казался в самом деле подозрительным: жулик, точно! Поднялся, прошел на цыпочках, чтоб попить из кадушки.

— Ну что шаришься? Спи давай! — прошелестело в кути.

В сумраке я рассмотрел брата. Он сидел перед кухонным окошком на табуретке с двустволкой наизготовку. Чуть в сторонке, в простенке, стояла гармонь, тускло блеснув перламутром кнопок.

— Говорят, что заключенные из тюрьмы побег устроили! — тихо произнес Саша. — Сунется, долбану прямо через стекло!

Забылся я лишь к рассвету.

День наступал звонкий от проезжающих в поле фургонов и рявкающих моторов тракторов возле кузницы. Люди опять собирались в поле. Отец напоил Гнедка. Потом принес бутылочку пахучего дегтя, принялся смазывать коню уязвимые оводом места — под брюхом, на груди, на крупе. Гнедко косил огненный взор, но понимал, что делают ему полезное дело. К концу сборов Саша вынес из дома завернутую в мешковину «малопульку-тозовку», положил в телегу, чего никогда не делалось. Мне ж было строго-настрого наказано следить не только за Петрушкой, но и не пускать в дом незнакомых людей, а лучше запереться покрепче! До полудня только и запирался, пока не заликовала возле ворот, на полынке, орда наша.

А вообще-то и нынче, не могу до конца поверить, что «брезентовый» тот незнакомец был из каких-то «лихих», из «проходимцев». Мало ли ходило-бродило бедолаг по белу свету. Война недавно кончилась…

Ничего плохого не случилось в то лето. И в другие мои деревенские лета — не случилось. Позднее так и написалось у меня:

И было это истинной правдой.

Наши окуневские вёсны с теплом и глубокой синевой в небе — обычно соответствуют календарю. Ко второй половине марта оседает снег на самой близкой и обширной равнине — на озере Долгом. Жесткая кора сугробов на озерном стекле и в камышах, державшая взрослого человека, делается ноздреватой, пористой, крупчато-рыхлой. Ступишь на предполагаемую твердь, а она раздастся, погрузит в себя по пояс. Блестят острые, наждачные кромки наста.

Слышу разговоры взрослых об удачной охоте на косуль. По насту они кровавят ноги, останавливаются, с тоской в глазах ждут выстрела. Не люблю эти разговоры, не принимает их душа.

Зимой через озеро ходили обозы, наторив плотную снежно-ледяную дорогу. По ледоставу — коняги с санями и розвальнями, а с январским метровым льдом и трактора волочили на цельных березовых волокушах или металлических «пенах» тяжелые зароды и клади с дальних тундровских и сорочинских покосов.

Оплыл близь дороги снег, а сама дорога с подтаявшими узорами тракторных гусениц обнажила накрапы солярки, масел, конские глызы, клочки сена. И дыбит темные свои колеи над белым еще пространством. Но однажды в ночи буйная сила ветра взломает ледовый панцирь, откроет зияющие провалы парящей воды, кроша ледовые поля на мелкие льдины. Дрейфовать им по озеру до мая.

Сначала лед отъедает от берега, от мостков, где черпают воду, где летом бабы полощут постиранные рубахи, где причаливают, продравшись сквозь камыш, лодки. Затем тает лед возле уреза камышей. В синие полыньи-промоины мужики ставят мелкоячеистые сети-гальянницы. Карась еще не поднялся со дна, а гальяны прут. Эта прожорливая, хищная рыбешка размером в палец (с современную магазинную мойву) набивается за ночь едва ль не в каждую ячею. Мы всем семейством, в непременном присутствии дежурящего кота, выпрастываем принесенную с озера снасть. Наготове глубокая чугунная сковорода, яйца, молоко. Смесью молочно-яичной заливается на сковороде будущая жареха. Конечно, порублено на крошево несколько головок лука. И когда отпылает в русской печке большой огонь, а на прокаленном печном поду заалеют, уже притухая — без синеугарных огненных змеек — березовые угли, мама ставит сковороду в печь.